15 Дело генерала Л.Г.Корнилова Том 1

ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
От приема у генерала Каледина у меня осталось чрезвычайно тяжелое, грустное воспоминание. Атаманский дворец мне показался пустым и мертвым, и в нем ходил из угла в угол почти в пустой комнате большой сутулый человек с какими-то безнадежными мыслями в голове, мешавшими ему сосредоточиться на окружающей его обстановке. Так, принял он нас без всяких церемоний, отвечал на вопросы, давал объяснения, но мне все казалось, что он на три четверти отсутствовал, вряд ли запомнил лица или фамилии хоть кого-нибудь из нас и то, как мы относимся к его показанию, для чего оно нам нужно. Было видно, что ему не напоказ, а по-настоящему было абсолютно безразлично. И еще одно впечатление я вынес от этой встречи. Хотя генерал Каледин и имел форму русского генерала и хоть и говорил о борьбе высшего командного состава за оздоровление армии как о деле ему таком же близком, как и генералу Корнилову и другим, во всех его словах мелкими штрихами, но вполне ясно, само собой, а не искусственно, вырисовывалась позиция человека, идущего с генералом Корниловым и другими одной дорогой, к одной цели, но сам по себе. Сепаратизм — нет, но самостоятельность в непривычной степени, а потому резавшая внутреннее чутье.
О том, что показал генерал Каледин, у меня не осталось в памяти почти никаких воспоминаний. Передвижения казачьих войск в пределах Войска Донского он объяснил соображениями чисто местными, а совещания1 с генералом Корниловым, по его словам, было посвящено вопросам, не представлявшим никакой тайны и не заключавшим ничего нового. Принимая во внимание, что11 мы наши вопросы не могли ставить в сколько-нибудь точной форме, так как у нас, как я уже говорил, не было для этого никакого фактического материала1", вполне вероятно, что генерал Каледин даже не догадался, что именно эти два вопроса и привели нас, главным образом, в Новочеркасск. На Дону мы остались несколько дней, допросили еще помощника атамана Митрофана Богаевского и еще кого-то из казачьих представителей. Показания эти к делу имели мало отношения, но интерес представляли очень большой. Мы узнали из них, что положение на Дону совсем не такое хорошее, как можно было бы предполагать, и что казачье начальство вело чрезвычайно тяжелую борьбу за сохранение порядка у себя дома, угрожаемого частично вернувшимися с фронта, с одной стороны, и делегатами, прибывавшими из Петрограда, с другой, и что казачество, как оплот порядка во всероссийском масштабе, нужно было похоронить вместе со многими другими мифами доброй старой дофевральской эпохи. Вернулись мы в Петроград хотя и нагруженными интересными впечатлениями, но не сделав и шагу вперед по пути выяснения поставленной нам задачи — мятежа генерала Корнилова.
В Петрограде нас ожидало сообщение, что Комиссия пополняется двумя новыми членами — делегатами от С. с. и р. д. Одним был Крохмаль, другим Либер™. Назначение это нам, конечно, не понравилось, мы в нем видели, правильно или неправильно, контроль над собой. Имя Крохмаля мало что нам говорило. Мы успели узнать о нем то, что он петроградский присяжный поверенный, по партии с. р.266 Что касается Либера, то он уже был обессмертен кличкой «гоцлибердан»267, что было символом вмешательства инородцев во все пореволюционные дела страны. Оба делегата — евреи. Это последнее обстоятельство про-
I Так в тексте.
II Слово «что» вписано над строкой.
III Далее зачеркнуто: «то».
17 Речь идет о представителях ВЦИК В.Н. Крохмале и М.И. Либере (Гольдмане).
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    383
I Далее зачеркнуто: «его пр».
II Показания Н.В. Некрасова см.: от 15 сентября 1917 г.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 10. Л. 1-5 об.; от 2 октября: Там же. Л. 11-15. (См. документы № 44, 45 — т. 2).
III Протокол допроса военного министра А.И. Верховского от 11 октября 1917 г. см.: ГАРФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 10. Л. 148-154 об, 155. (См. документ № 12-т.2^
извело на нас наименьшее впечатление, так как казалось нам вещью само собой разумеющеюся. Они не заставили себя долго ждать и пришли в Комиссию сразу же по нашем возвращении. Крохмаль довольно высокий, плотный с чеховской бородкой интеллигент, по внешности мало чем выделялся. Либер маленький, со впалой грудью, оброс провинциальной еврейской бородой, сквозь которую глядели приятные, добрые глаза. У него был хриплый голос, покашливая, рот он закрывал рукой. Из двух этих делегатов интерес к делу проявлял один Либер. Крохмаль же, хотя и юрист, никого ни о чем не спрашивал, да и сам не высказывался. Был молчалив, в дело не вмешивался и посещал нас реже Либера. Мы им сразу же дали все акты следствия и лишь после того, как они1 их прочитали, мы с ними заговорили о деле. Объяснения Корнилова и других генералов, определявшие наше отношение к делу, произвели такое же впечатление и на членов С. с. и. р. д. Поначалу они воздерживались от высказывания своего мнения, но после того, как хорошо освоили основные моменты следствия и выслушали все наши доводы, суждение их окончательно установилось. Либер сгоряча сказал: «Да он с ума сошел», — разумея Керенского. Назвав Керенского сумасшедшим, в ходе дальнейшего следствия, Либер устремил все свое внимание на возможность со стороны Керенского «провокации». Подозрение в провокации давно возникло и у нас, мы только не высказывали его в присутствии посторонних. Удостоверившись теперь в том, что полномочные представители непогрешимого в вопросах революции Совета одного с нами, грешными, мнения, мы почувствовали большую свободу действий. Отразилось это в первую очередь при допросах министров. Из числа министров, я помню, были допрошены Некрасов, Верховский и Зарудный... Не исключена возможность, что были допрошены и другие министры, однако я этого не помню. Некрасов приехать к нам не пожелал, и допрашивали его или у него на квартире, или в министерстве. Я при этом допросе не был. Позже по поводу этого допроса от полковника Раупаха слышал, что Некрасов «большой мерзавец» и что он в объявлении правительством генерала Корнилова мятежником сыграл едва ли не первую роль11.
Генерала Верховского допрашивали111 мы в великолепном кабинете военного министра. Мне было неприятно сидеть в этом кабинете. Великолепие его отвечало в свое время величию нашей армии, сейчас же лишь подчеркивало всю глубину падения ее. Смысл допроса сводился к установлению причин, в силу которых он в качестве командующего войсками Московского военного округа считал нужным организовать экспедицию против Ставки вопреки требованию вновь назначенного начальника Штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева, имевшего поручение правительства ликвидировать мятеж мирными путями. Другими словами, были ли в его распоряжении какие-либо фактические данные, свидетельствовавшие о действительной военной угрозе правительству со стороны Ставки на московском или ином направлении. Данных таких у Верховского не было решительно никаких, экспедиция им намечалась явно с демагогическими намерениями, признаться в них он, однако, не хотел и потому, чтобы выпутаться как-нибудь из создавшегося положения, он пытался прибегнуть перед нами к демагогическим же приемам, обличая Ставку в контрреволюции, говоря об угрозе революции вполне в стиле какого-нибудь Чхеидзе
384
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
или иного советского героя. Выслушивать эту демагогию из уст генерала не захотел, однако, ни Либер, наверно, не раз сам прибегавший к подобным речам, ни члены Комиссии, и генералу Верховскому и военному министру российской революционной армии в его великолепном кабинете пришлось выслушать немало неприятных слов в очень корректной форме со стороны членов Комиссии и в менее корректной форме со стороны Либера. Генерал Верховский в военной среде не имел поклонников, и потому возможность причинить ему неприятность мне лично доставила большое удовольствие. Необычайная карьера Верховского во время революции приписывалась умелому использованию им «революционного выступления», относящегося ко времени пребывания его в пажеском корпусе. Выступление это заключалось, по слухам, в том, что, присутствуя в качестве пажа в церемониале какого-то парадного придворного обеда, он подложил на тарелку чуть не самому государю прокламацию. По тому, что он после этого не только сохранил жизнь, не только мог остаться на военной службе и нормально продолжать карьеру, как будто бы не было причин1 причислять выступление11 это к поступкам особо геройским, а вот во время революции этого оказалось достаточно, чтобы выдвинуть его, военного без особых военных заслуг и без всяких административных достижений, на один из важнейших постов, в армии вообще существующих.
А.С. Зарудного (министра юстиции), когда он пришел к нам, встретили мы особенно радушно111. Знали мы его, кажется, все и именно как высокопорядочного человека и добросовестнейшего защитника. От него мы хотели узнать, как это правительство могло так легкомысленно объявить о мятеже и какие у него для этого были фактические данные, помимо известных из печати. Зарудный искренне сожалел об этом акте правительства. По его словам выходило так, что Керенский захватил правительство врасплох. Он, Керенский, сообщил о событии в такой форме, что, казалось, для сомнения не оставалось места. Факт передачи ультиматума Львовым подтверждался свидетельством начальника уголовного розыска и самим Корниловым, лентами разговоров с которым по прямому проводу Керенский «потрясал» над головой. Сказав о движении корпуса генерала Крымова, которого он характеризовал как крайнего реакционера, на Петроград, Керенский ни словом не обмолвился о том, что он знал о движении этих войск заранее. Я хорошо помню выражение Зарудного о том, что Керенский, держа в руках и махая лентами разговоров по прямому проводу, не показал их членам правительства. Мы обсуждали потом между собой это показание, и сомнения в его достоверности у нас не возникало, наоборот, оно нам казалось правдоподобным не только потому, что соответствовало нашему представлению о Керенском, но и потому, что мы были уверены, что если бы лента переговоров Керенского с Корниловым была прочитана благоразумными людьми, в особенности таким добросовестным человеком, как Зарудный, то это, несомненно, повело бы к целому ряду таких вопросов, в результате которых все событие могло получить совершенно иное направление. Объявление правительства поражало своей незрелостью, которой вполне соответствовало определение Зарудного, что правительство было захвачено Керенским врасплох. При всем
I Слово «причин» вписано над строкой.
II Слово исправлено. Первоначально было: «преступление». Часть слова, выделенная курсивом, впечатана над строкой.
III Показание министра юстиции А.С. Зарудного от 18 сентября 1917 г. см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д.28. Л.51-52 об. (См. документ №23—т. 2). (Частично опубл.: Революционное движение в России... С. 444-445).
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    385
1 Так в тексте.
том Зарудный говорил, что некоторая часть правительства не сразу поддалась Керенскому, ссылаясь главным образом на тот риск, с которым связано обез-главление1 армии во время войны. Этими членами правительства предлагалось испробовать посредничество в какой-либо форме, но Керенский энергично настаивал как на осуществлении предложенных им мер по существу, так и на том, чтобы осуществлены они были немедленно, принимая всю ответственность на себя и требуя для себя почти неограниченной свободы действий в связи с ликвидацией «мятежа». Только уступая крайнему давлению Керенского, поддержанному столь же энергично некоторыми другими министрами (я помню имя только одного Некрасова), правительство молча уступило.
Другой вопрос, для выяснения которого Комиссия пригласила Зарудного, был таков. Юридически состав преступления Корнилова должен был сводиться к насильственному упразднению существующего строя и замене его другим. Главнейшим моментом было насилие, что же в результате этого насилия могло возникнуть — советы, монархия и т.д., с юридической точки зрения для состава преступления было безразлично. Между тем это не было безразлично ни правительству, ни советам. Правительство приписало Корнилову намерение учредить диктатуру, а диктатура в глазах революционной демократии является самым страшным смертным грехом против революции. Мы, Комиссия, это прекрасно понимали, но особенно напирать на это не имели основания. Иначе стало с появлением в нашей среде Либера. Он, очевидно, не удовлетворился замечанием Корнилова в его показании о том, что предложение Львова об установлении диктатуры его не удивило, так как не было новым, о диктатуре ему приходилось слышать и от членов правительства. Интерес Либера сводился к тому, кто из правительства, при каких обстоятельствах и с какой целью говорил о диктатуре. Мы охотно пошли по этому вопросу за Либером и постарались выяснить его через Зарудного.
Допрос Зарудного носил все признаки частной беседы. Его никто не допрашивал, ему никто не задавал строго формулированных вопросов. Мы сидели в кабинете Шабловекого и говорили на тему о том, как это вышло. И вот в таком свободном разговоре Зарудный между прочим сказал, что действительно в заседаниях правительства Керенский два раза говорил о диктатуре. Один раз он сказал, что «из некоторых кругов» ему лично было сделано предложение взять на себя диктатуру власти. На вопросы членов правительства, из каких именно кругов было сделано такое предложение, Керенский от ответа уклонился. У Зарудного получилось тогда такое впечатление, что Керенский, сообщая о сделанном ему предложении объявить себя диктатором, нащупывал точву, как бы отнеслись к этому его коллеги по кабинету. В другой раз вопрос о диктатуре Керенский поставил в более определенной форме — не может ли при определенных условиях возникнуть необходимость ему взять на себя диктаторские полномочия.
В обоих случаях вопрос о диктатуре не стоял на повестке заседания, Керенский не ставил этого вопроса официально, так что правильнее было бы сказать, что Керенский говорил о своей диктатуре частным образом среди своих коллег, которые были министрами и которые собрались совершенно по иному поводу на заседание правительства. Вопросы, о которых я говорю, беседой с Зарудным были уже достаточно освещены, когда в Комиссию явился какой-то другой свидетель. Шабловский попросил меня оформить показание Зарудного, и мы с ним вышли в соседнюю комнату. Тут я спросил его, хочет ли он, чтобы я сейчас же записал его показание, или он предпочтет записать его сам дома с тем,
386
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА, ТОМ I
что мы его затем совместно прочтем, в случае необходимости дополним и подпишем. Зарудный предпочел написать свое показание сам дома. Я объяснил «министру юстиции» подробности, касающиеся формы показания, формулировал более точно интересующие нас вопросы, в том числе и вопрос о диктатуре в недрах правительства, и дал ему несколько листов нашей бумаги для показания. На следующий день, когда Зарудный снова пришел в Комиссию, у нас опять кто-то был, и его принял я один. Прочитав показание, я сразу обратил внимание, что оно составлено гораздо в более расплывчатых формах по всем как раз нас наиболее интересующим вопросам, а о диктатуре не сказано и вовсе ничего. Я, конечно, сказал ему об этом, на что он мне ответил, что, обдумав1 этот вопрос дома, он пришел к заключению, что писать ему об этом неудобно, что то, что он сказал накануне, носило характер частной беседы, это с одной стороны, а с другой стороны, сообщения, сделанные Керенским, все-таки были сделаны членом же правительства и носят, таким образом, оттенок служебной тайны, которую он не вправе разглашать. Формально это было, конечно, неправильно, но говорил он это с такой пленяющей улыбкой, что я, питая к нему глубокое уважение, никак не мог заставить себя стать на формальную точку зрения, которая, как я понимал, могла поставить его в неловкое положение, чего он, очевидно, хотел избежать. Расставшись с Зарудным, я в тот же день сказал об умолчании Зарудного в показании, но никто из членов Комиссии возражать не стал.
Дальнейшим этапом нашего следствия был новый выезд в Могилев. Причин для поездки было несколько. Во-первых, мы хотели посмотреть, как устроили обвиняемых в Быхове, куда они были уже переведены, во-вторых, нужно было допросить ряд обвиняемых бердичевской группы, остававшихся все еще не допрошенными. Наконец, нужно было дать возможность и представителям Советов удостовериться", что генералы действительно арестованы и революции больше не угрожают. Из представителей Совета поехал с нами один Либер. В коротенькой бархатной курточке он выглядел как-то особенно уютно, и, глядя на него, никак нельзя было поверить, что это грозный революционер, «гоцлибердан». Несмотря на всю простоту наших отношений в пути, в спокойном и удобном салон-вагоне, репутация Либера как какого-то жреца революции служила невидимой чертой, отделявшей его от нас, людей простых смертных, и удерживала меня до известной степени от выспрашивания его по многим политическим вопросам, по которым истина должна была бы находиться в его жреческих руках. Чувствовал эту черту и Либер и переступить за нее не проявлял склонности, почему — я не знаю. И все-таки я не мог удержаться от любопытства и при всяком удобном и неудобном случае вытягивал из него что-нибудь из того, что меня интересовало. А интересовал меня больше всего вопрос о том, каков будет дальнейший ход революции хотя бы в самых общих чертах. И вот я должен был констатировать, что во всем, что я услышал от Либера, не было и намека на торжество победителя, я бы скорее сказал, если бы не боялся повредить революционной репутации Либера, что в репликах его я расслышал тон определенного смущения. На вопросы о будущем он ничего не мог ответить, и от того, что ничего не мог ответить, ему было неприятно. Опасности справа он решительно никакой не видел, что же касается влияния большевиков, то он откровенно говорил, что учесть результат этого влияния нельзя. Борьбу с большевиками, включительно до угрозы военной силой, как это намечалось соглашением меж-
Слово «обдумав» вписано над зачеркнутым: «обсудив». Слово «удостовериться» вписано над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     387
ду правительством и Корниловым, он признавал и жалел о провале этого соглашения. Когда я ему «жаловался» на Керенского, допускавшего безнаказанную травлю офицеров, указывал на безнаказанность многочисленных убийств генералов и офицеров во флоте, в армии, на фронте и в тылу, я видел, что убийства его угнетали, несправедливость возмущала, но что будь он сам на месте Керенского, едва ли он сделал бы больше его: по-видимому, он считал эти жертвы неизбежными, он говорил о недоверии масс к генералам, о накопленной злости и т.п. Все это было для меня не ново, ново было лишь то, что, когда Либер говорил о неизбежности жертв и т.п., я чувствовал, что он об этой неизбежности искренне сожалел, а может быть, даже и не вполне в нее верил. Разница между ним и, например, Володарским, с которым я говорил на ту же тему какой-нибудь месяц тому назад, была колоссальна. Заключалась ли эта разница только в лицах или во всем существе тех партий, к которым мои собеседники принадлежали, сказать и решать не берусь.
Быхов — маленькое и скверненькое местечко в нескольких десятках верст от Могилева. Довез нас туда отличный автомобиль Ставки.
Тюрьмой для генералов стал стоявший за оградой белый дом, в прошлом — католический монастырь, а позже — школа. Арестованные были размещены по отдельным комнатам и имели общую большую столовую. В пределах здания они передвигались свободно. Всех их мы застали в отличном бодром настроении. Никто из них на судьбу не жаловался. Удивителен был Аладьин — он не только не протестовал против своего ареста, но был, казалось, доволен, что попал в такую забавную комбинацию, и с необыкновенным спокойствием наблюдал ее дальнейшее развитие. Вообще жалоб за все время существования Комиссии со стороны арестованных я не помню, за одним исключением.
Был это молодой офицер Генерального штаба с необыкновенной фамилией, который запротестовал против ареста, насколько помню, еще в Могилеве, причем намекал даже на то, что арест именно его, по национальности эстонца или1 латыша, особо противозаконно, так как ему принадлежит право самоопределиться268. Дальнейшей судьбы этого офицера не помню.
Отношение арестованных к нам, основным членам Комиссии, было очень дружественное, очевидно, они успели убедиться, что с нашей стороны ничего дурного они ожидать не могут. Встреча их с Либером произошла также вполне гладко, во всяком случае ничего враждебного ни с той, ни с другой стороны проявлено не было. Вопросы, которые арестованные задавали Либеру, хотя и носили слегка вызывающий характер — «что, дескать, ваши Советы с нами теперь делать будут», — но облекались они в шутливую форму, и Либер в таком же тоне на них и отвечал.
После посещения арестованных Либер никаких возражений против порядка11 содержания их111 не сделал. И вообще нужно сказать, что разногласий в Комиссии как не было с самого начала, так не стало их и с появлением в ее среде представителей Советов. Единомыслие с последними увеличило удельный вес Комиссии, и уже по дороге в Петроград мы обсуждали вопрос о постепенном освобождении части арестованных. Либер вполне разделял наш взгляд, что по существу уже и сейчас нет препятствий к освобождению большинства арестованных, и лишь считаясь с общественным мнением, надо проявить в интересах всех обвиняемых большую осторожность.
I Союз «или» вписан над зачеркнутым: «не то».
II Слово «порядка» вписано в строку чернилами.
III Слово «их» вписано под зачеркнутым: «арестованных».
388
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
В Петрограде мы наметили в первую очередь допросить Львова и Керенского.
Львов, арестованный по распоряжению Керенского, содержался в это время в Зимнем дворце, во фрейлинских покоях. Арест Львова и содержание его во дворце было лишней загадкой среди многих других, поставленных Керенским в этом удивительном деле. Обвинение против Львова, как известно, никогда и никем не возбуждалось и представить себе его было, вероятно, настолько трудно, что у нас на этот счет никогда не было никаких определенных предположений. Не было никогда и формулированного постановления об аресте Львова, так что мера эта, находившаяся в явном противоречии с законом, лежит всецело на ответственности Керенского — премьера и бывшего революционного министра юстиции. Если трудно представить себе, какое могло бы быть предъявлено обвинение Львову, то еще труднее найти объяснение, почему арест этот — без охраны, домашний — Львов должен был отбывать во дворце, во фрейлинских покоях: какому из великих революционных достижений должен был отвечать этот род ареста — свободе, равенству или братству — никто, я думаю, ответить не смог бы.
Львов в первый раз был допрошен чуть ли не в первый день по объявлении правительства о мятеже участковым следователем1, вызванным по распоряжению Керенского. Объяснение Львова, данное им при этом, краткое, было выдержано всецело в тоне объявления правительства, то есть в нем было формулировано пожелание Корнилова как требование, а вопрос о том, как и почему Львов попал к Корнилову, был обойден молчанием, совершенно очевидно, не случайного характера. Обращало на себя внимание в этом показании излияние Львова в любви и дружбе к Керенскому, которые должны были послужить объяснением причин образа действий Львова, а самые действия представить как великую заслугу, почти как спасение жизни особо любимому и ценимому другу. Второе показание Львова было доставлено нам в Комиссию из Зимнего дворца". Это было собственноручное письмо Львова в Комиссию. Письмо было очень длинным и совсем не таким определенным, как первое показание. Не было в нем уже ничего ни о любви, ни о дружбе к Керенскому. При чтении письма получалось впечатление, что человек ищет выхода из положения, в котором ему оставаться больше не хочется, и потому оно было построено по системе сглаживания углов. Согласно этому письму, Львов был вовлечен в дело в качестве «общественного деятеля»; это свое качество Львов усиленно подчеркивал. Озабоченный в качестве общественного деятеля в создании устойчивой власти, он, узнав от другого, тоже общественного деятеля Добрынского, что в Ставке или в окружении Ставки составляется заговор против правительства, решил выехать туда, чтобы узнать, в чем дело, и повлиять на то, чтобы дать заговору определенное направление. Через того же Добрынского он получил приглашение участвовать на тайном заседании заговорщиков. Наконец, через того же Добрынского в Ставке он был устроен на ночлег у есаула Родионова. Из бесед с Родионовым он пришел к заключению, что в Ставке действительно господствует настроение, враждебное Керенскому и его правительству. Чувствуя свой долг общественного деятеля устранять из политической жизни все опасные моменты, он решился посетить генерала Корнилова и выяснить с ним вопрос о том, каким образом может быть достигнуто сотрудничество Ставки с Керен-
1 Первый допрос В.Н. Львова был произведен 27 августа 1917 г. следователем Петроградского окружного суда 16-го участка г. Петрограда Шульцем. Протокол допроса см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 29. Л. 6-9. (См. документ № 35 — т. 2).
" Здесь имеется в виду протокол допроса В.Н.Львова от 30 августа 1917г. Протокол допроса см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 29. Л. 11-14 об. (См. документ №36 —т. 2).
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     389
ским. Будучи принят генералом Корниловым, он и вел с ним беседу в этом направлении, причем он допускает тут возможность первого недоразумения. А именно: зная взгляды Керенского на политическое положение и изложив их Корнилову, он, быть может, дал повод генералу Корнилову думать, что он говорит от имени Керенского. В разговоре с генералом Корниловым принял участие и его ординарец Завойко, который высказывал свои взгляды чуть ли не более решительно, чем генерал Корнилов, и были они определенно враждебны Керенскому. В результате разговора была формулирована в трех пунктах программа, отвечавшая, по мнению генерала Корнилова, потребностям момента. Завойко, который провожал Львова на вокзал, при прощании настойчиво подчеркнул необходимость поспешить с исполнением фомулированной программы, указав, что она лучше всего гарантирует жизнь Керенскому, по адресу которого со своей стороны лично высказал несколько замечаний, заключавших явную угрозу. Угрозы Завойки произвели на Львова сильное и отталкивающее впечатление и вместе с тем, что он услышал от Родионова, а ранее от Добрынского, привело его к убеждению, что враждебное Керенскому настроение вышло уже, собственно, из рамок настроений и представляет явную угрозу. Я не могу сейчас достаточно точно припомнить изложения Львовым второй части его миссии, то есть передачи им результатов посещения Ставки Керенскому. Помню, однако, что цель этого изложения заключалась в желании дело представить так, что несмотря на объективную передачу им, Львовым, событий, коих он был свидетелем в Ставке, Керенский чего-то не понял или не так понял, в результате чего и последовало известное объявление правительства о мятеже. Таким образом, ошибку Керенского в этом своем втором показании Львов считает добросовестным заблуждением, недоразумением. На это второе показание (заявление) Львова Комиссия никак не реагировала, будучи занята, как я показал, другими делами, по тем или иным причинам неотложным.
По-моему, кончался уже сентябрь и начинался октябрь, когда Комиссия с Либером вернулась из Быхова и когда ею было получено от Львова третье, еще более длинное показание1, сенсационно начинавшееся словами: «Довольно я щадил Керенского...» Чтобы достаточно оценить это показание, надо иметь в виду, что политическая обстановка за это время, с 26 августа — дня, с которого началось дело, довольно существенно изменилась. 26 августа население оказалось перед лицом открытой контрреволюции, и вся левая часть общественности выступила против нее во главе с Керенским, располагавшим в этот момент, по доверию правительства, всей полнотой власти. К этому дню относится показание Львова с изъяснением в любви и дружбе к Керенскому. В октябре даже слепой видел, что никакой контрреволюции на горизонте нет. Вооруженные в августовские дни с согласия Керенского для зашиты завоеваний революции рабочие оружия не сдали и под руководством большевистской части Совета определенно строились против правительства. Керенский, хотя формально по-прежнему <как будто бы>" располагал всей полнотой власти, фактически не имел за собой никого. Буржуазная печать открыто и яростно винила его в развале армии и в первую очередь ставила ему в вину дело Корнилова. Выкрик Львова «довольно я щадил Керенского» относится как раз к этому времени, когда одиночество Керенского выяснилось с не возбуждающей сомнения определенностью. Читая
I Здесь имеется в виду показание В.Н. Львова от 14 сентября 1917 г. Цитируемых далее слов в нем нет. Показание см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 28. Л. 156—168. (Частично опубл.: Революционное движение в России... С. 425-428). (См. документ № 37 — т. 2).
II Текст, заключенный в угловые скобки, впечатан под строкой.
390
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
газеты в период работы Комиссии по корниловскому делу, я с течением времени заметил, что в них попадается материал, весьма близкий к актам следственного производства. Я знал очень хорошо, что представители печати открыто к нам не обращались, в тех же случаях, когда такие обращения бывали, я обыкновенно знал, какую информацию давал Шабловский для печати1.
Утечка тайн следственного производства постепенно стала для меня бесспорной. Поскольку утечка эта служила целям реабилитации в общественном мнении генерала Корнилова, я не мог ей не сочувствовать, но в качестве секретаря или правителя дел Комиссии меня все-таки беспокоил вопрос об ответственности, если бы правительство решило обратить на это обстоятельство свое внимание. Возможность для членов Комиссии знакомить печать с подлинными актами следствия была налицо благодаря тому, что члены Комиссии держали подолгу протоколы в своих портфелях, прежде чем сдать их мне. Я лично возможностью этой ни для печати, и ни для кого иного никогда не пользовался. Был вне моих подозрений и Колоколов, во-первых, потому, что им было допрошено минимальное количество свидетелей, а во-вторых, потому, что он свои протоколы передавал мне немедленно. Таким образом, под подозрением оставались Шабловский и Раупах.
Раупаха я как-то открыто спросил, не от него ли исходят информации, появляющиеся в печати. Он ответил мне решительным нет, но вот однажды в «Новом времени»269 я прочитал статью, в которой сразу же узнал длинную выдержку из одного из показаний, которое находилось у Раупаха. Я пошел к нему в гостиницу «Астория», в которой он в это время жил, и сказал, что нахожу с его стороны большой неосторожностью давать печати подлинные документы. На это он мне с возмущением сказал, что к нему зашел знакомый сотрудник «Нового времени» и он дал ему почитать бывшие у него в портфеле документы по делу. Пока тот читал, он вышел на минутку за чем-то из комнаты, тот, очевидно, моментом этим воспользовался, один документ выкрал и его потом опубликовал. Раупах казался очень возмущенным и всячески грозил газетному сотруднику. Украденный документ спустя некоторое время он мне возвратил. Из сказанного следует, что Раупах бесспорно информировал печать, что же касается Шабловского, то у меня нет положительных данных, чтобы приписать ему ту же роль. Могу лишь сказать, что он неоднократно брал из дела разные документы, носил их без видимой в том необходимости в портфеле и возвращал их мне, когда ему вздумается. Я в свое время приписывал это его безалаберности в деловом отношении.
Возвращаюсь к последнему показанию Львова11. Для допроса его в Зимний дворец Комиссия отправилась в полном составе. Не без любопытства рассматривали мы «место заключения»...111 свидетеля. Это была довольно большая гостиная с коврами и мягкой мебелью, которая не блистала ни новизной, Ни роскошью. Рассевшись по диванам и креслам, мы допрашивали Львова. Особого показания мы при этом не составили, а лишь совместно подписали, придав форму показания, присланное им в Комиссию заявление. Сенсационная часть заявления-показания, в сущности, ограничивалась ее вступительными словами и враждебным тоном по отношению Керенского™. Наиболее существенное,
I Об отношении Шабловского к материалам, публикуемым в печати, см. документы №61, 62, 63, 64-т. 1.
II Речь идет о показании В.Н. Львова от 5 октября 1917 г. Показание см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 28. Л. 249-251. (См. также документ № 38 — т. 2).
III Отточие документа. п  Так в тексте.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     391
I Текст, заключенный в угловые скобки, впечатан над строкой.
II Так в тексте, вероятно следует читать: «заключения».
новое в нем было следующее. Львов определенно показывал, что накануне отъезда в Могилев он был у Керенского и рассказал ему как о предстоящей поездке, так и о том, что он слышал о враждебном настроении Ставки или окружения Ставки к Керенскому. Керенский хотя и не дал ему, Львову, никакого поручения, однако дал ему ясно понять, что как обстановка в Ставке, так и та информация, которую там соберет Львов, его интересует. Другая важная часть [показаний] Львова заключалась в том, что он категорически отрицал, будто три пункта программы Корнилова он передал в форме «ультиматума». Давая показания, Львов вскакивал, приходил в раздражение. Долговязый, неуклюжий, он производил при этом комическое впечатление, так что даже некоторые вопросы, задаваемые ему со стороны Либера, носили явно насмешливый характер. Во мне лично Львов при этом допросе возбудил чувство жалости: это был большой ребенок, который не понимал ни того, что он делал, ни того, что он говорит, что Львов не был человеком, которого нужно мерить нормальной меркой, мы за время следствия слышали много раз. Так, осторожный князь Трубецкой дипломатически обратил наше внимание на то, что Львов человек неуравновешенный, поддающийся настроению и т.д. Свидетели — члены правительства, показывая о Львове, махали рукой и говорили что-нибудь вроде: «Нельзя, мол, с него много требовать». Но наиболее резкий отзыв о Львове дал сам Керенский, сказав про него буквально следующее: «Львов — да ведь это же заведомый дурак, что давно всем известно». Эти отзывы о Львове необычайно затрудняли наше положение, в особенности принимая во внимание то исключительно важное положение, которое он занимал в процессе. И тем не менее после его допроса у нас сложилось определенное мнение о развитии событий, приведших к правительственной декларации 26 августа.
Прослышав, в качестве общественного деятеля, о недовольстве правительством в Ставке, он, считая себя, очевидно, обязанным совать всюду свой нос, решил туда отправиться. На тот случай если бы ему в Ставке пришлось оказаться замешанным в какое-нибудь противоправительственное действие или общество, он, чтобы застраховать себя, забежал к Керенскому. Керенский, который не располагал, благодаря совершенно разбитому полицейскому аппарату, сколько-нибудь заслуживающей доверия информацией (однажды он нам так сказал: «Мы, то есть правительство, были слепы как щенки»), но отлично знавший о недовольстве им Ставкой, да и не доверяя ей, так сказать, принципиально, не мог, конечно, упустить случая использовать с этой целью Львова, имевшего во всяком случае репутацию человека честного. С другой стороны, не мог он человеку, которого считал дураком, дать и ответственное поручение, в особенности в таком осином гнезде, каким ему, правоверному социалисту, должна была представляться Ставка.
Поэтому объяснения Львова в этой части заслуживают доверия. И действительно, Керенский поездки в Ставку не запретил Львову и даже от поездки его не отговаривал. Ясно, что раз при этом они все-таки говорили о поездке, то, значит, Керенского эта поездка, <по меньшей мере>', интересовала, а отсюда до доключения11 Львова, что он действовал в Ставке в интересах именно Керенского, один шаг.
Попав в Могилев вместо заседания заговорщиков на ночлег к есаулу Родинову и вовлекши последнего в политический разговор, Львов услышал от него вещи, которые справедливо могли его обеспокоить. Родионов, как он сам это показал
392
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
на следствии, на соответствующие вопросы Львова сказал ему, нисколько не смущаясь тем, что собеседник его бывший министр Bp. правительства и, таким образом, коллега Керенского, что считает последнего величайшим1 преступником и охотно бы повесил его собственноручно на любом фонаре Могилева, и выразил уверенность, что совершенно так же думают почти все офицеры, ему известные. Как я уже говорил, явившись к Корнилову, Львов не просил докладывать о себе как о посланце Керенского, но вот, будучи принят Корниловым, именем Керенского он почти неминуемо должен был злоупотребить. В самом деле, хотя Львов и считал себя общественным деятелем, никакого формального поручения ни от какого общества говорить с Корниловым на политические темы он не имел, а между тем необходимость иметь хоть какой-нибудь, так сказать, мандат для подобного рода беседы было нужно. На кого же мог он лучше сослаться, как не на Керенского, с которым он только что на те же темы говорил и к которым тот11 проявил несомненный интерес. Генерал Корнилов показал, что Львов прямо ему сказал, что он говорит от имени Керенского. Мы Корнилову верили, но даже если предположить, что слова Львова не были столь категоричны, то сомневаться, что общий смысл их был именно такой, нет решительно никаких оснований. Легко себе представить, что Львов был завоеван открытой манерой Корнилова в обсуждении затронутых политических111 проблем. Впечатление это, однако, должно было пострадать под влиянием бесцеремонности Завойко, очевидно, не имевшего в глазах Львова авторитета общественного деятеля и потому казавшегося, впрочем, и не одному Львову, подозрительным субъектом в окружении главнокомандующего. Явившись к Керенскому, Львов мог доложить о двух вещах; во-первых, о способах разрешения политического кризиса по мысли генерала Корнилова и, во-вторых, о собранной им информации о настроении окружения Ставки. Наше мнение сводилось к тому, что у честного Львова хватило ума и честности передать политические результаты беседы с Корниловым правильно, то есть не в форме ультиматума, а пожелания, быть может, настойчивого пожелания. Но вот результаты своей разведки он, как человек впечатлительный и неуравновешенный, легко мог преувеличить, основания для этого были налицо. Ведь в самом деле, вряд ли ему, как бывшему члену Временного] правительства и сотруднику Керенского, часто приходилось слышать в такой неприкрытой форме пожелания повесить министра-председателя на любом фонаре, как это ему без™ обиняков выразил есаул Родионов, а затем Завойко — человек, так необычайно близко стоящий к главнокомандующему.
До этого момента мы в Комиссии были вполне солидарны, напротив, дальше шли разногласия. Я уже говорил, как Либер воскликнул про Керенского: «Да он с ума сошел», упомянул и о провокации, которую видели в поведении главы правительства. Было, наконец, и еще одно предположение, которого придерживался и я, а именно, что в последнюю минуту Керенский испугался. Хоть он и был слеп, как щенок, как он сам говорил, однако он не мог не чувствовать враждебного к себе настроения со стороны Ставки из-за законов о восстановлении боеспособности армии. Кроме того, хоть и слабая, революционного набора, но все-таки контрразведка существовала, и уж она, конечно, проинформировала его соответствующим образом о настроениях в Ставке. Прямым доказательством тому служат неоднократные требования правительства о закрытии Офицерского
Далее зачеркнуто: «него».
Слово «тот» вписано над зачеркнутым: «он».
Далее зачеркнуто: «вопросов».
Предлог «без» вписан над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    393
союза и о переводе его представительного органа из Могилева в какое-нибудь другое место. Не далее как 24 августа вместе с Савинковым приезжал в Ставку начальник контрразведки для производства арестов среди офицеров Штаба, подозреваемых в контрреволюции270. До арестов дело не дошло вследствие твердого заявления начальника Штаба генерала Лукомского, что он никаких арестов не допустит. Недоверие к Ставке, в результате доклада Львова, могло только вырасти, и нам представлялось возможным, что под влиянием страха Керенский захотел и еще раз отступить от своего согласия на осуществление много раз обещанных законов. Только если раньше для этого достаточно было то вернуть законопроект из правительства в министерство, то генерала Корнилова из Петрограда в Могилев, на этот раз нужно было в первую очередь остановить двигавшийся на Петроград конный корпус1. Керенский мог понимать, что вряд ли Корнилов легко уступит, когда достижение цели должно было ему казаться таким близким, как никогда раньше. Поэтому нужно было погубить прежде всего самого Корнилова. Возможность к тому представлялась сама собой в виде пресловутой записки-программы из трех пунктов, на фоне двигавшихся войск так легко превращавшейся в ультиматум. Страх при этом со стороны Керенского мог быть не только за свою шкуру, но одинаково и за «завоевания революции».
При такого рода предположении понятным становилось все дальнейшее поведение Керенского.
Только сознанием Керенским своей неправоты можно объяснить такое неуклюжее «собирание» им доказательств против Корнилова: посаженный за ширму контрразведчик, показание11 которого в глазах общественного мнения должно было представлять большую цену, чем показание самого министра-председателя, и совершенно неестественный разговор по прямому проводу с Корниловым, вдобавок украшенный явной ложью (присутствие Львова). Только желанием скрыть истинное положение вещей от правительства можно объяснить и наскок его на него с целью111 заставить его вслепую дать ему немедленно и без обсуждения неограниченные полномочия для ликвидации мятежа. Наконец, при таком предположении находит себе объяснение и факт необычайного ареста Львова: дворец не тюрьма, значит не наказание, а вместе с тем до поры до времени из обращения устраняется свидетель, который «по глупости» может проболтаться.
Допуская, что Керенский из страха сознательно губил Корнилова, мы прекрасно понимали, что факт назначения Комиссии, казалось бы, в корне это предположение уничтожал. Возражение это, однако, ослаблялось фактом бесспорного давления на Комиссию со стороны Керенского. Поддайся Комиссия давлению и допусти немедленный военно-революционный суд над обвиняемыми, неминуемым смертным приговором этого суда «мятеж» был бы незыблемо установлен.
Так или иначе, в Комиссии другого, лучшего предположения о причинах действия Керенского не было, и, таким образом, вопрос о том, почему Керенский поступил 26 августа именно так, как он поступил, для членов Комиссии остался навсегда до известной степени загадкой. Во всяком случае, Комиссия как в своем первоначальном составе, так впоследствии и в расширенном от начала и до конца была единого мнения, что Керенский никаких действительных доказательств наличия мятежа в момент его объявления не имел.
I Так в тексте.
II Слово «показание» вписано над строкой.
III Далее зачеркнуто: "вынудить».
394
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
Вслед за допросом Львова очень скоро состоялся и допрос Керенского1. Признавая особо важным этот допрос, Комиссия решила его стенографировать. Стенографистки были приглашены из Государственной Думы по распоряжению Керенского. Дабы при допросе избежать всякой импровизации, мне было предложено составить текст вопросов.
Я постарался формулировать каждое подлежавшее выяснению обстоятельство так кратко и так ясно, как я только мог, и разместил вопросы в хронологическом порядке событий. Вопросы я написал на узеньком листке бумаги, который и должен был служить Шабловскому, так сказать, шпаргалкой. Само собой разумеется, вопросы были формулированы вполне корректно, так что я допускал возможность каждый из них предложить нашему «высокому» свидетелю. Я бы лично так и поступил, так как считал, что именно министру-председателю гораздо более" удобнее даже самый для него неприятный1" вопрос задать прямо, чем в прикрытом виде.
В день допроса члены Комиссии собрались в кабинете Шабловского и просили меня прочитать вопросы. К моему большому удивлению, редакция вопросов™ вызвала со стороны Либера и Шабловского решительные возражения. Никто из них не оспаривал, что именно те, а не иные обстоятельства подлежали выяснению, не было возражений и против плана, но форма вопросов почему-то привела их в возбуждение. «Нельзя же так прямо в лоб спрашивать министра-председателя то-то и то-то», — говорил Либер. Раупах находил, что в вопросах нет ничего особенного, а Колоколов и Крохмаль, как всегда, не реагировали. Так как я с самого начала смотрел на вопросник лишь как на шпаргалку, то согласился сейчас же переделать вопросы, придав иму соответствующую сану допрашиваемого форму. Мне хотелось лишь спасти самые вопросы, так как без категорических «да» и «нет» на большинство из них наше следствие технически, то есть для решения вопроса о его дальнейшем направлении, должно было остаться неполным, чего, несомненно, не понимал ни Либер, которого интересовала лишь политическая сторона дела, ни Шабловский, в этой области, конечно, не имевший достаточно опыта. К сожалению, члены Комиссии собрались так поздно, времени для начала допроса оставалось так мало, что Шабловский, забрав шпаргалку, сказал, что он ею воспользуется, но редакцию вопросов изменит при самой постановке их. Мы условились, что до исчерпания Шабловский всех вопросов прочие члены Комиссии никаких от себя вопросов предлагать не будут. <Допрос происходил в Зимнем дворце. Я уверен, что в первую очередь почувствовал недовольство свидетеля-министра Шабловский. Он и раньше считал себя обязанным избегать всего того, что открыто могло бы повести к подрыву авторитета главы правительства, а туг он, по-моему, просто растерялся, и это самым гибельным образом отразилось на всем допросе. Не важно то, что он стал предлагать^.
Допрос происходил в Зимнем дворце в Царской библиотеке. Громадная комната в три окна на Неву. В простенках между ними два резных кресла, напоминающих о троне. Против одного из таких тронов расположен длинный стол. Там заняли места члены Комиссии и стенографистки. Председатель Шабловский
1 Речь идет о допросе А.Ф. Керенского 8 октября 1917 г. Стенограмму допроса см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 2. Л. 16, 2-75. (См. документ № 28 - т. 2).
" Слово «более» вписано над строкой.
111 Слово «неприятный» вписано над строкой.
п Слова «редакция вопросов» вписаны над зачеркнутым, «они».
v Далее зачеркнуто: «более».
w Текст, заключенный в угловые скобки, зачеркнут.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     395
Далее зачеркнуто: «заданием».
с вопросным листком стоял перед Керенским. Ну, а Керенский, конечно, занял трон. Задрав ногу на ногу, он сидел поперек трона, упираясь в подлокотники спиной и ногами. Картина была настолько неприличная, что вызвала потом резкое замечание даже милейшего Либера, такого скромного и непритязательного. Едва ли можно сомневаться в том, что сановный свидетель не случайно так принимал Комиссию. Я уверен, что в первую очередь почувствовал недовольство свидетеля-министра Шабловский. Он и раньше считал себя обязанным избегать всего того, что открыто могло бы повести к подрыву авторитета главы правительства, а тут он, по-моему, просто растерялся и это самым гибельным образом отразилось на всем допросе. Не важно то, что он стал предлагать вопросы в нарочито почтительной форме, не важно было бы и то, что вопросы он стал задавать вразбивку без всякого определенного плана (я видел, как он переворачивал мою шпаргалку со стороны на сторону, выискивая вопросы помягче), но необычайно важным стало то, что, меняя редакцию, он совершенно изменял и суть вопросов, давая Керенскому возможность по каждому из них уйти от определенного ответа. Не прочитав предварительно сам моей шпаргалки, Шабловский, стоя почтительно перед Керенским, блуждал по ней глазами как в темном лесу. Я, зная ее почти наизусть и напряженно вникая в вопросы Шабловского, сам упустил всякую ориентацию и лишь время от времени догадывался, какому из моих вопросов соответствует тот или иной вопрос, поставленный Шабловский. Совершенно расстроенный неудачей, я уже перестал слушать Керенского, потому что видел, что мы уйдем с допроса с пустыми руками без тех ответов, без которых никакие заключения по делу невозможны. Присматриваясь к другим членам Комиссии, я увидел, что и они сидят недовольные. Первый не выдержал условия молчания Раупах и, встав, попросил разрешения предложить вопрос. Вопрос, не помню уж какой, во всяком случае не из главных, но тоже такой, по поводу которого Керенский ораторствовал вокруг да около. Керенский, усыпленный, вероятно, деликатностью Шабловского, снисходительно разрешил ему спрашивать себя. Раупах вопрос поставил совершенно корректно, но не так расплывчато, как Шабловский, а более точно. Керенский ответил опять-таки уклончиво. Тогда Раупах попробовал раз за разом уточнить ответ — разъясняя смысл своего вопроса. Керенский, почувствовав, что так от ответа ему не уйти, взбеленился и стал отчитывать Раупаха. Керенский не говорил, а кричал. В длинной и резкой речи Керенского я, безусловно, точно запомнил, во-первых, упрек Комиссии в том, что вот де, мол, он, глава правительства, добровольно дал возможность допросить его, о чем Комиссии в прежние времена и не приснилось бы, а мы не поняли этой милости и хотим ею злоупотреблять. Во-вторых, Керенский обрушился специально на Раупаха, что он видит, куда тот целит, он понимает, в какое положение он хочет его поставить и т.д. Я посмотрел по сторонам: стенографистки не писали, все сидели, опустив головы, стояли только Шабловский и Раупах271.
Когда «свидетель», наконец, окончил ругать следователя, Шабловский, совершенно уже растерянный, со всей возможной почтительностью предложил еще несколько вопросов, вообще неизвестно с какой целью поставленных, и допрос закончился. На предложение Шабловского членам Комиссии дополнить показание г. министра-председателя1 задали еще несколько второстепенных вопросов Либер, еще кто-то, я в том числе. Но и эти вопросы, как и вся последняя часть допроса, прошли под знаком необычайной сцены. Как только Шабловский объявил, что допрос окончен, и подошел к Керенскому, чтобы
396
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
поблагодарить его, я немедленно вышел из кабинета. При выходе из Зимнего дворца <Раупах догнал меня>' и спросил: «Вы слышали, как она его отделала?» — «Кто кого», — спрашиваю. «Да Керенского княжна Туманова. Она думская стенографистка и давно знает Керенского. Когда он прощался с ней, она ему прямо в лицо заявила: «Мне стыдно за вас, Александр Федорович, за ваше обращение с Комиссией». И ничего, он это так и скушал». Из дворца мы вернулись напротив, в Адмиралтейство, в кабинет Шабловекого, чтобы обменяться впечатлениями. Все были чрезвычайно возмущены. Шабловский смущен, очевидно, сознавая, что был не на высоте в этот день. Общий вывод был тот, что он, Керенский, ничего не сказал.
В этот день мы расстались с Либером и Крохмалем, которые больше к нам не приходили. Колоколов тоже заходил лишь за суточными деньгами.
Стенограмма допроса редактировалась и поправлялась Шабловским и Керенским. Впоследствии она вышла в виде книжки отдельным изданием272. Когда я ее несколько лет спустя читал на юге России, я отчетливо пережил сцену допроса: исключительно неудачные вопросы и уклончивые ответы. Речь Керенского не показание свидетеля, а мысли государственного человека, защищавшего свое поведение и свою точку зрения.
Допросив Керенского, Комиссии нечего было больше делать. Конечно, у нас была текущая переписка, мы писали по самым невероятным городам, где были арестованы «соучастники» корниловского мятежа местными революционными властями. Я помню, нас особенно забавлял случай ареста по обвинению в участии в мятеже Корнилова заведующего каким-то продовольственным складом где-то в Кременчуге273. Несчастного полковника держали под арестом до самого конца существования нашей Комиссии, несмотря на все наши требования его освобождения. Расставшись с Керенским после последней встречи11 в явной ссоре, мы не рисковали начать освобождение арестованных с более громкими именами и решили молчать и ничего не делать. С другой стороны, и никто из правительства не напоминал нам о деле. Так день за днем проходило время, и на наших глазах менялась политическая обстановка.
Советы вели наступление на правительство, правительство все более и более оставалось в одиночестве. В разговорах все чаще и чаще говорилось о приходе к власти большевиков, и странное дело, казалось, никто, абсолютно никто ничего против этого не делал. Я хорошо помню, как не раз мне приходилось слышать от молодых гвардейских офицеров отзывы вроде следующего: «Большевики будут, ну и отлично, все равно они больше двух недель не продержатся». Когда я выражал сомнение, как бы хуже не было, отвечали: «Так что же, за Керенского, по-вашему, что ли, голову подставлять?»
Была уже середина или вторая половина октября, когда выяснилось, что кредит на нашу Комиссию исчерпан. Раупах, которому были нужны деньги, взял на себя возобновить кредит. Для этого понадобилась подпись кого-то, кто в этот день находился на заседании чего-то вроде парламента (Государственное совещание?) в Мариинском дворце. Раупах пригласил и меня пойти с ним вместе в Мариинский дворец за подписью. Впустили нас благодаря развязности Раупаха и нашим удостоверениям беспрепятственно, и мы оказались на заседании, как раз когда Керенский говорил речь274.
Ярко освещенный зал, душновато, народу много, но не переполнено. Керенского я слышал вне суда в политическом собрании в первый и последний раз
Текст, заключенный в угловые скобки, вписан над строкой. Далее зачеркнуто: «так сказать».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    397
I Далее зачеркнуто: «делается на фронте».
II Слово «обыденным» вписано над зачеркнутым: «общим».
в жизни. Я должен признаться тут, как оратор он произвел на меня очень сильное впечатление. Он говорил о крамоле справа и слева, и как он будет бить и ту и другую. Он говорил с таким подъемом, с такой силой, что нельзя было себе ни на минуту представить, чтобы он сам в себе сомневался.
Только придя домой и припомнив опыт борьбы Керенского с восстанием левых (3-5 июля) и правых (генерал Корнилов), я освободился от яркого впечатления, оставленного его речью.
Примерно тогда же, около 20 октября, меня вдруг пригласил к себе главный военный прокурор генерал Апушкин и сообщил мне, что он представил меня к назначению на должность военного прокурора Северного фронта. Эта высокая должность, равная должности прокурора судебной палаты, в нормальной жизни, по молодости моих лет, мне просто и не приснилась бы, сейчас же, как зрелая груша, она сама падала к моим ногам. Вместо радости, однако, я испытал лишь одно желание от столь почетного назначения отделаться во что бы то ни стало... Я поблагодарил генерала Апушкина, но сказал, что пока что никак не могу покинуть Комиссию. Чтобы познакомиться с тем, что1 происходит в нашем ведомстве на Северном фронте, я пошел в соответствующее отделение Главного военного судного управления почитать корреспонденцию. Я знал и без того, что военный суд не может нормально функционировать на таком развалившемся фронте, как Северный, но когда почитал переписку с фронтом, я пришел просто в ужас. Мне особенно запомнился образно написанный рапорт одного из военных прокуроров корпусного суда, в котором он описывает, как он спасался по крышам от солдат, пришедших в заседание выручать товарища, сидевшего на скамье подсудимых.
Слухи о предстоявшем большевистском восстании в 20 числах октября в Петрограде ходили совершенно открыто. Посмотрев как-то из окна кабинета Шабловского, выходящего на Биржевой мост, я обратил внимание на вооруженных винтовками 2—3 рабочих, стоявших у перил посередине моста и мирно разговаривавших. Вооруженные рабочие на улицах Петрограда тогда еще не были обыденным" явлением. Я показал кому-то из присутствовавших на рабочих, на что получил ответ: «Вооружили рабочих, вот они понемногу и занимают город». Когда я на следующий день выглянул в окно, вооруженные рабочие по-прежнему были на своем посту. В день восстания, уходя из Адмиралтейства часов около трех дня, я заметил, что рабочие были не только на мосту, но и перед садиком (дорожка деревьев), что на Дворцовой площади параллельно Неве. В том же садике какие-то люди в солдатских шинелях устанавливали пулемет. Площадь была пуста. Около одних из ворот Зимнего дворца стоял штабель дров, и несколько солдат или юнкеров перекладывали его с места на место. Глядя на это, я с волнением задавал себе вопрос — неужели это приготовления к восстанию. Что же делает военное начальство? Перед штабом не было никакого движения, ни живой души. По дороге до дому против Соляного городка я, не питая доверия к будущему военного суда, добровольно выехал из своей казенной квартиры в частную, на улицах было пустовато, но никаких признаков столь решительной смены власти в Петрограде, в России.
В ближайшие дни после переворота я в Адмиралтейство не ходил. Однажды заходит ко мне Раупах и говорит, что вечером приведет ко мне гостя из Быхова. Действительно, вечером Раупах пришел с каким-то военным в солдатской шинели без погон. Оказывается, это был шт[абс]-капитан Чунихин, один из арес-
398
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
тованных быховской группы. Его прислали к нам быховцы, снабдив подложными документами, с просьбой или освободить наиболее слабых и старых арестованных, или прислать, по меньшей мере, чистый бланк нашей Комиссии с печатью с тем, что они сами впишут в него постановление об освобождении кого нужно. Со слов Чунихина мы узнали, что в Быхове пока все спокойно, но обвиняемые, считаясь с возможностью ухудшения положения, хотят обеспечить себе возможность ухода из-под ареста хотя бы силой, причем им старые и слабые были бы только помехой.
От Раупаха я узнал, что Шабловский уехал в Ригу.
Подумав-погадав, решили мы с Раупахом попытаться пробраться к шкафу с делом Корнилова в кабинете главного военно-морского прокурора в Адмиралтействе. Придя туда, мы были встречены матросом, который нам объявил, что помещение занимает Чрезвычайная военно-морская <судебная или следственная^ комиссия11, представляющая высшую военно-морскую судебную власть, что дело Корнилова находится под запором и допустить нас к нему он мог бы только с разрешения морского комиссара Дыбенко275. Мы отправились к Дыбенко. Этот прославленный — не знаю, кем или чем в то время больше: революцией или госпожой Коллонтай — герой принял нас холодно, но не враждебно. Дыбенко, человек средних лет, смуглый брюнет, в черном матросском бушлате, не был ни красив, ни строен и с точки зрения романтической меня разочаровал. Очень обыкновенное лицо, к которому больше всего подходило определение полуинтеллигента. Мы ему представили дело так. Если восстание генерала Корнилова даже и было, то было оно против власти Bp. правительства. Так как Bp. правительства больше нет, то нет и преступления. По делу имеются арестованные лица, никакой связи с мятежом генерала Корнилова не имеющие. Об этих арестованных велась переписка, которая должна быть закончена. Дело, само по себе представляющее большой исторический интерес, не систематизировано, не приведено в порядок и в таком виде легко может погибнуть. Наша просьба сводится к тому, чтобы нас допустили привести дело в порядок и дали закончить заведенную переписку. Мы принимали на себя обязательство никаких документов из помещения не выносить и никаких актов следственного характера не производить. Дыбенко выслушал нас без большого интереса, посмотрел на нас, как на странных людей, занимающихся какой-то ерундой, и согласие дал без всяких уговоров.
В Военно-морской чрезвычайной судебной или111 следственной комиссии в ближайшее время я хорошо познакомился с людьми, бывшими звездами хотя и не первой величины на большевистском небосклоне, однако же и не последними. И так как они были первыми большевистскими звездами17, казались они особенно интересными и поучительными: что из себя представляют новые люди. Комиссия состояла из 4 человек: председатель — Медведев — фельдшер на одном из кораблей, члены — Захаров, петербургский монтер, занимавший на миноносце должность по той же специальности, Настюшенко — крестьянин Курской губернии и еще какой-то мрачный тип, плохо бритый с серым лицом. Про него позже мне Захаров не без хвастовства говорил: «Он у нас в универси-
I Текст, заключенный в угловые скобки, вписан над строкой.
II Здесь и далее Н.П. Украинцев допускает ошибку в написании названия комиссии. Правильное название Комиссии: «Верховная морская следственная комиссия».
ш  Слова «судебная или» вписаны над строкой.
w Текст исправлен. Первоначально было: «первые большевистские звезды». Части слов, выделенные курсивом, вписаны над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     399
1 Далее зачеркнуто: «люди».
тете учился», — называл его и фамилию, но я ее не запомнил. Ученый, тоже в матросской форме, сидел вечно за одним из письменных столов и читал старые дела: учился ли он по ним, искал ли в них преступлений против народа, не знаю; влияние его в Комиссии было минимально.
По моим наблюдениям, наибольшим влиянием пользовался Захаров, самый старший из них —лет 30. Медведев, почти мальчик, маленький, черненький, розовенький, всегда улыбающийся, часто смеющийся. В делах он, так же как и остальные, не понимал ровно ничего и, наверно, немало смеялся над тем, как это забавно вышло, что он стал начальником в этом важном кабинете бывшего главного военного прокурора. Настюшенко, представительный, большой и ладный деревенский парень. Превращением, случившимся с ним, он был смущен больше других.
Про них про всех я бы сказал, что были это самые обыкновенные1 русские люди, с хорошими открытыми лицами, явно не на своем месте, но вполне симпатичные. Из всех старых служащих Гл[авного] в[оенного] м[орского] упр[ав-ления] остался один секретарь-чиновник и наша (нашей Комиссии) машинистка.
Секретарь из поляков, на редкость непредставительная внешность — маленький, рыжий, прыщавый, на кривых ногах, на мои вопросы, что он думает делать, отвечал: «Останусь у них, я их не боюсь, что они мне могут сделать?» Машинистка — вдова с подростком сыном — решила вопрос еще проще. Она говорила: «Относятся они ко мне хорошо, деньга платят по-старому, — (Комиссия наша платила очень хорошо), — куда же я пойду?»
В первый же день Раупах взял из дел несколько наших бланков, поставил на них печати и ушел; больше в Комиссию он не приходил. Я сначала ходил довольно часто, потом все реже, однако посещал Комиссию до весны 18 года. Я привел в порядок дело, действительно написал по разным местам несколько писем в наивном ожидании, что новые власти захотят считаться с моими пожеланиями, продолжал снимать для себя копии со всех интересовавших меня актов и, наконец, написал заключительное постановление Комиссии по делу276. Мне хотелось, чтобы в деле остался определенный след о том, каково было мнение по этому, несомненно исторического значения, делу Комиссии. В разговорах с Захаровым и Медведевым я объяснил им значение дела, и у меня нет сомнения в том, что постольку, поскольку это зависело бы от них, дело было бы хорошо сохранено. Заключение мое сводилось к следующим выводам: обвинение в мятеже генерала Корнилова и других, возбужденное Bp. правительством, не доказано; покушение на восстание и оскорбление высшей государственной власти, выразившееся в событиях между 27 августа — днем устранения генерала Корнилова от должности и 31 августа —днем подчинения им в лице генерала Алексеева Bp. правительству, заключало в себе признаки таких-то и таких-то статей, преступления эти, однако, ввиду прекращения существования той власти, в отношении которой были они учинены, подлежат прекращению. Я думаю, что заключение с такого рода мотивировкой в анналах российских судебных установлений останется навсегда единственным в своем роде.
Работа моя в Комиссии едва не была прервана в революционном порядке. Было это, вероятно, в самых первых числах ноября. Как известно, кроме немногочисленных несчастных защитников и защитниц Зимнего дворца на стороне правительства Керенского не оказалось никаких войск, и Октябрьский переворот совершился с легкостью, вероятно, удивившей обе стороны. Не имея никаких сил для оказания сопротивления своими руками, представители рево-
люционной демократии могли еще открыто собираться в Думе и выносить великолепные резолюции, которые, к сожалению, безрезультатно отскакивали от толстокожих большевиков. Наконец, они додумались противопоставить большевикам юнкеров. Говорилось об этом в городе совершенно открыто, и большевики имели более чем достаточно времени, чтобы принять свои меры.
Я все это знал, но на слухи мало обращал внимания. Дело Временного правительства считал безнадежно проигранным, но так как в городе не было абсолютно никаких столкновений (за исключением самых первых дней), то я ходил по городу, когда и куда мне было нужно. И вот, выйдя однажды из суда, я отправился к Морской через маленький мостик через Мойку против лютеранской церкви. На мосту меня задержали двое вооруженных солдат, потребовавших удостоверения. До революции я вообще не имел удостоверения, носил их в кармане всегда несколько: от Военно-юридической академий, в которой я формально еще числился, взял я его потому, что мне казалось удостоверение учебного заведения самым надежным, от Прокурорского надзора, от Комиссии по делу о восстании большевиков и по делу Корнилова. Не имея понятия, по какому поводу происходит эта проверка документов1 офицеров на улицах, я быстро соображал, какой им дать; удостоверения Военно-прокурорского надзора и Комиссии по делу о большевиках я мысленно отбросил как явно неудобные, заколебался я лишь между двумя другими: Академии и по делу Корнилова. Наконец решил дать удостоверение по корниловскому делу. Солдаты посмотрели и меня пропустили. Впоследствии я узнал, что большевики вылавливали офицеров всех военно-учебных заведений, со стороны которых ожидали, на основании громкой болтовни" умных представителей революционной демократии, выступления против себя. Покажи я в этом случае свое академическое удостоверение, и не миновать бы мне ареста, а там, кто знает, что вообще бы было. Выйдя на Морскую против телефонной станции, я увидел там1" взвод юнкеров военно-инженерного училища с винтовками. На другой стороне остановилось человек 20 зевак, ожидавших, что будет. Остановился и я. Из расспросов узнал, что юнкера пришли брать телефонную станцию. Я решил посмотреть, как будет происходить это революционное действие. Было обидно пережить в столице уже две революции и не увидеть даже маленькой перепалки. Я простоял в числе зевак не меньше получаса и так ничего и не дождался. «Взятие» станции офицер, командовавший юнкерами, очевидно, представлял не как налет, а как уговаривание. Уговаривание происходило внутри здания, так что зрителям от подобного военно-революционного действия ничего не перепадало. Спустя некоторое время часть юнкеров рассыпалась против Невского, очевидно, предполагая появление красного врага с той стороны. Публика спряталась в подворотни. Посидел и я там, но, потеряв терпение, ушел. Решил пойти через Мариинскую площадь и Вознесенскую, и вот тут, на площади я увидел первую русскую баррикаду. Это было ровно три бревна — откуда они взялись, не могу себе объяснить, положенные маленькой пирамидой против Вознесенского проспекта. Около баррикады похаживало™ 5-6 человек в солдатской форме с ружьями и спокойно разговаривали. Баррикада выглядела такой несерьезной, что, пройдя мимо нее, я не мог не обидеться за русскую революцию: хоть бы мостовую расковыряли, но солдатня Петроградского гарнизона даже для этого была слишком ленива.
1 Слово «документов» впечатано над строкой.
" Далее зачеркнуто: «умной».
111 Слово «там» вписано над зачеркнутым: «стоял».
™ Так в тексте.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    401
I Далее зачеркнуто: «то есть».
II Далее зачеркнуто: «армий». I" Далее зачеркнуто: «они».
В ноябре, это могло быть числа около 9—10, Раупах, зайдя ко мне, сказал, что нужно кому-нибудь из нас съездить в Быхов и передать там бланки для освобождения арестованных. Он думал доставить их туда иначе, но ничего из этого не вышло. Он спросил меня, не поеду ли я туда. Я понимал, что поехать надо, видел, что Раупах потому и пришел, что ехать не хочет, и согласился. Раупах раздобыл как-то для меня в штабном вагоне1 нумерованное место, резервированное для едущих в штаб, и я поехал. В Могилев приехал вечером и немедленно отправился в Ставку. К большому моему удивлению, меня принял немедленно генерал Духонин — главнокомандующий. Я никогда его до той поры не знал. Довольно высокий, плотный, очень моложавый генерал с двумя Георгиевскими крестами, брюнет с необычайной нежности цветом лица. В глубине кабинета на диване, поджав под себя одну ногу, спокойно сидел офицер в похожей на нашу, но не нашей форме. В то время, как один спокойно сидел на диване, другой — генерал Духонин — в большом возбуждении метался по кабинету, очевидно, обсуждая какой-то животрепещущий вопрос. Едва поздоровавшись со мной, генерал Духонин набросился на меня: «Ну, вот, вы только что приехали из Петрограда, скажите, что там делается». Не зная, ни о чем идет речь, ни что его интересует, что я мог ему ответить. Сказал, что большевики держатся тихо, но что Временное правительство как в воду кануло, а потому больше похоже на то, что живем мы там совсем без власти. Генерал Духонин, не дослушав меня, продолжал говорить, обращаясь больше к тому, кто сидел на диване, называя его на «ты». Постепенно я разобрал, в чем дело. Генералу Духонину Крыленко предъявил требование о признании большевистской власти. Генерал Духонин был в таком возбуждении, не зная, что предпринять. Он сказал, что запросил фронты о состоянии войск, причем, как он говорил, из тринадцати армий 7" оказались настроенными большевистски (может быть, он сказал, что семь армий для каких бы то ни было мер против большевиков не пригодны), пять армий начальство характеризует как колеблющиеся, и только одна армия (по-моему он ее не назвал) может быть обращена против большевиков. «Ну, что я могу поделать в таком положении?» — спрашивал он, обращаясь к сидевшему на диване, явно продолжая разговор.
Сидевший на диване на это ответил, тоже как бы продолжая дискуссию: «Дело не в материальной силе, тебе нельзя сдать Ставки. Они (большевики) могут быть материально в десять раз сильнее тебя, но111 все должны знать, что есть идея, которая не склоняется перед ними. Если бы Крыленко пришел сюда, я бы взял значок главнокомандующего и выехал бы с ним в соседнее местечко, деревню, пусть в чистое поле, и оттуда бы объявил, что Штаб главнокомандующего пребывает здесь...» Генерал Духонин с нетерпением слушал говорившего, потом перебил его и своим неестественно высоким голосом, так не идущим к его представительной красивой внешности, стал ему возражать, говоря, что ему (сидевшему на диване) так хорошо говорить, потому что для него это одна теория, а на практике из этого получилась бы форменная ерунда. Что значок главнокомандующего в чистом поле — это бессмыслица, что главнокомандующий без связи, без возможности передавать свою волю, без подчиненных — это утопия... «Ну, а вы, вы юрист, что можете посоветовать мне», — вдруг совершенно неожиданно спросил меня генерал Духонин. В происходившем передо мной обмене мнений я был на стороне реально мыслящего генерала Духонина и больше по чувству, чем разумом находил положение его безвыходным.
402
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
Обращенным ко мне вопросом о совете я был совершенно сбит с толку. Никакого совета у меня, конечно, не было, мне и в голову не могло придти вообще остановиться на этом вопросе, который и поставлен-то мне мог быть только совершенно утратившим почву под ногами человеком. Я не собирался ничего отвечать, но генерал Духонин остановился перед мной и повторил вопрос. Едва ответив, я должен был признаться самому себе, что сказал глупость. Я сказал, что как юрист на домогательства Крыленко о признании ответил бы, что главнокомандующий назначается указом Сената, а потому, признает Сенат большевиков, мог бы признать их и он, главнокомандующий. Главнокомандующий мог бы так ответить в абсолютной уверенности, что Сенат никогда большевиков не признает.
Духонин, едва дослушав меня, снова стал метаться по комнате и снова заговорил. Потом он вдруг остановился и спросил, что может сделать для меня. Я ему открыто сказал, что привез наши бланки для передачи арестованным в Быхове на случай освобождения некоторых из них, и спросил, не могу ли я эти бланки оставить ему. На это он мне предложил съездить в Быхов самому, вызвал кого-то и поручил распорядиться об автомобиле.
От офицера, с которым я вышел от Духонина, я узнал, что сидевший у него на диване военный был генерал Довбор-Мусницкий — ныне командир Польского корпуса.
Вечером, ужиная на вокзале, я обратил внимание на сидевшего наискосок от меня военного в солдатской шинели без погон со знакомым лицом. Лицо было из очень невеселых. Присмотревшись внимательно, я узнал в нем недавнего военного министра генерала Верховского, казалось, еще накануне принимавшего нас, Комиссию, в таком великолепном кабинете. Вид его теперь был более чем скромный, пришибленный... Так жизнь играет человеком... А тут еще мятущийся у себя по кабинету главнокомандующий... Грустно.
На следующий день был в Быхове. Запертые и охраняемые генералы, восставшие против где-то теперь скрывавшегося Керенского, были, как и в последний раз, бодры и веселы. Двойной кордон охранял их от лицезрения многого тяжелого и грустного, что было уделом остававшихся на свободе. В столовой, где мы беседовали, генерала Корнилова не было. Спустя некоторое время кто-то обратился ко мне и сказал, что генерал Корнилов меня просит к себе. Странно, в этом чувствовалась определенная дисциплина, о которой там, за стенами, давно забыли. Генерал Корнилов в маленькой комнатке за маленьким столиком выглядел совершенно так же, как в Могилеве за столом главнокомандующего. Он просил меня рассказать все, что я знал о Петрограде и Ставке. Когда я ему все это рассказал, я спросил его, что думают делать они, арестованные, и как они думают уйти из-под стражи. Он сказал, что уйти из Быхова при помощи текинцев нет никакой трудности, но что уйдут они, когда найдут, что настала пора.
На вопрос о том, куда, — ответил, что на Дон. Это мне напомнило Довбор-Мусницкого, и я сказал, что мы слышали на Дону от Каледина, а особенно от М. Богаевского. Сказал я ему это, как бы возражая на вчерашние соображения Довбор-Мусницкого, но Корнилов стал спокойно говорить о том, что они пойдут «начинать» дело, что много для этого не надо, что нельзя дать большевизму распространяться беспрепятственно, что в народе найдется много здоровых сил, чтобы противостать1 большевикам, что надо эти силы только будить и организовывать. «Приезжайте и вы на Дон, будем вместе работать против большевиков», — говорил генерал Корнилов очень медленно и спокойно.
Так в тексте.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    403
1 Далее зачеркнуто: «то».
" Далее зачеркнуто: «был».
ш Далее зачеркнуто: «я».
17 Текст, заключенный в угловые скобки, вписан над строкой.
По складу ли своего ума, по чутью ли я не мог разделить его оптимизма, я не представлял себе реально, как в Донской степи генерал Корнилов станет собирать здоровые силы народа, но я был завоеван внутренней силой, с которой говорил Корнилов. Я чувствовал, что решение в такой степени созрело в душе его, что не он им, а оно им владеет. И было оно настолько высокого морального порядка, что внушало мне впервые безоговорочное почтение к этому удивительному человеку с удивительной судьбой. Расставшись в этот день с обвиняемыми по делу Корнилова, я встретился с некоторыми из них два года спустя, когда на Донских просторах, казалось, должна была увенчаться успехом крепкая вера генерала Корнилова в здоровые силы русского народа.
На этом можно и закончить воспоминания по корниловскому делу. Расскажу лишь в нескольких словах о моих беседах о нем с Захаровым, Медведевым и Настюшенко в Чрезвычайной военно-морской следственной комиссии. Привыкнув уже ко мне, Захаров как-то попросил меня рассказать о генерале Корнилове поподробнее, сказав, что из отдельных моих замечаний по поводу личности генерала Корнилова и его дела у него сложилось представление, совсем не похожее на то, что было раньше. Я им рассказал о нем, представив борьбу генерала Корнилова с Керенским как борьбу за порядок во имя оздоровления армии, дабы не стать жертвой немецкой победы. Я сказал1, что генерал Корнилов был против большевиков" потому, что они в борьбе за власть не допускали восстановления порядка в армии. Получив эту власть, я убежден, большевики в первую же очередь захотят восстановить порядок, так как без порядка никакая государственная власть не может существовать. Я обратил их особое внимание на то, что генерал Корнилов действительно сын простого казака и что кому же, как не ему, поверить в то время, когда власть должна принадлежать действительным представителям народа. Мой рассказ произвел на матросов явное впечатление, и Захаров, наиболее решительный из них, сказал, что в тот же день пойдет поговорит об этом со своими ребятами на миноносце. На следующий день, когда я только пришел, сияющий он мне сказал, что «ребята» очень заинтересовались этим делом и что они сегодня решили собрать побольше народа с других судов: «Погодите, еще из этого что выйдет», — загадочно добавил он. Когда в следующий раз я был в Комиссии, Захаров в смущении сказал, что с Корниловым «ничего не выходит». По-видимому, кто-то из большевиков разъяснил, чтобы вопроса этого не касаться.
По моим наблюдениям, текущей работы в Чрезвычайной] военно-морской следственной] комиссии1" никакой <не было, я, по крайней мере, ее>™ не видел и никогда об ней не слышал ни от матросов, ни от секретаря, ни от нашей машинистки. Когда же я спрашивал последних, что же их хозяева делают, ворчун-секретаь шепелявил: «Что делают — все делят». «Что же они делят?» — спрашиваю. «Да вы не можете себе и представить, чего они только не приносят из портовых складов для дележа». А машинистка попросту перечисляла каждый раз, что выпало на ее долю. Действительно, трудно передать, чего она только не получала — продовольствие, материя и т.д.
Ранней весной Настюшенко пришел прощаться со мной, сказав, что уезжает в деревню. После его отъезда Захаров со снисходительной улыбкой говорил о нем: «Торопится в деревню, боится, что без него всю землю поделят». А секре-
404
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
тарь говорил презрительно: «Столько добра насобирал, что хочет его поскорее домой отвезти».
Не был из какого-нибудь социалистического теста создан и Захаров. Однажды, вынув из кармана пачку новеньких романовских денег, он спросил меня, не хочу ли и я разменять деньги на романовские, что он мне их достанет от своего товарища, который состоит комиссаром в сибирском банке. Я спросил его, зачем он копит деньги, на что он мечтательно ответил: «Вы знаете, у нас в Череповецком уезде есть у одного отставного генерала маленькое именьице, совсем маленькое, вернее просто хутор. Сад у него какой! Черные смородины во какие большие, — показал он на своем пальце, — так вот, все думаю купить это именьице».
В двадцатых числах ноября я зашел в Прокурорский надзор узнать, будет ли в этом месяце заплачено жалование или нет. Никакого приказа или закона об увольнении нас от службы не было, и, по крайней мере, о них ничего не слышал, но и без всякого приказа в силу одного только факта перехода власти к большевикам мне представлялось само собой разумеющимся, что мы им не нужны и что, значит, служба наша кончилась. И если, тем не менее, я все-таки пошел в надзор, то исключительно в расчете на то, что, может быть, у нас умудрились получить деньги как-нибудь заранее, а с другой стороны, посмотреть, что у нас делается.
Жалования я, конечно, не получил и узнал, что вместо жалования каждый из нас может получить удостоверение об увольнении со службы.
Со времени революции успела уже образоваться привычка к бумажкам-удостоверениям, показалось нужным взять и эту последнюю бумажку.
Я решил, что лучше всего будет взять ее от Академии. Пошел туда. Правитель канцелярии сидел одиноко в нашей прекрасной библиотеке. Там царила тишина, покой... Выписывая бумажку, Скворцов говорил шепотом... Было в этой обстановке что-то важное, торжественное. Это был конец. Конец целой полосы жизни, все начала которой относились ко временам дореволюционным.
В Главном управлении было совсем пусто, в надзоре сидел один секретарь. Разошлись, рассыпались все, чтобы не сойтись никогда вместе. Еще раньше, перед тем я расстался с погонами. Ходил я уже в штатском. Но пока я формально не был уволен, нужна была и форма, конечно, без погон. Со дня на день я откладывал операцию спарывания их. Мне стыдно было поручить это прислуге, не хотелось просить об этом и жену. И вот, когда никого дома не было, я взял сам пальто и стал спарывать погоны. Мне стало так обидно, так больно, что я не выдержал... И заплакал. «За что?» — думалось мне.
С десятилетнего возраста я носил погоны — кадета, юнкера, офицера. Я старался понять, когда и почему могли привести меня погоны в стан врагов народа. За что гонят нас1, людей с погонами, сейчас? Кому и что злого сделали мы? И не мог припомнить ничего, в чем мог бы попрекнуть свою совесть. С десяти лет говорили мне, что я должен быть образцом честности, верности, правдивости, смелости, наконец, опрятности, вежливости, уважения к старшим и т.д. Любовь к отечеству, то есть к своему народу, разумелась сама собой. Где же те преступления, которые сделали нас вдруг такими гонимыми. Конечно, мы не выполнили на все 100% всего того, что от нас требовалось. Но разве есть идеальные люди. И не за то же нас преследовали теперь, что мы недостаточно любим свое отечество или были недостаточно честны, смелы, правдивы или даже недостаточно вежливы.
1 Далее зачеркнуто: «сейчас».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    405
Наоборот, нас гнали и унижали как раз за все то хорошее, что в нас было и поручительством чему служили наши погоны. Никогда раньше я не видел с такой ясностью, как в этот момент, что именно самое лучшее, что в нас было, лежало поперек дороги страшной и безжалостной силы, лезшей напролом в мало понятное мне будущее, и потому мы должны погибнуть, если не сумеем спасти себя сами в среде, с каждым днем все более и более отворачивавшейся от всего светлого и благородного, чтобы поклониться грубой, гнусной и презираемой ею силе.
Вернусь еще раз к делу Корнилова, чтобы сказать еще несколько слов о Завойко. Помещаю их вне общего плана потому, что не могу восстановить сейчас в памяти образ этого свидетеля, а в связи с тем и того момента в процессе следствия, в коем он был допрошен.
Завойко, будучи ординарцем генерала Корнилова, не был простым солдатом. Это был уже пожилой человек, с образованием и стажем общественной службы. Керенский с особой пренебрежительностью отзывался о нем, между тем пренебрежительность эта была мне непонятна. Завойко имел одинаковое с Керенским образование, служил, как и Керенский, по выборам и по службе этой выделился актом определенно революционным. В 1905 году, будучи уездным предводителем дворянства, он отказался от дворянского звания, открыто демонстрируя в пользу принципа равенства.
Вызывая пренебрежительное к себе отношение со стороны Керенского, Завойко однако не пользовался симпатиями и со стороны чинов Штаба, так что положение его в Ставке определялось исключительно личной близостью к генералу Корнилову. Спрошенный нами о Завойко генерал Корнилов от ординарца своего не отказался и действия его вполне покрыл, сказав, что он выполнял лишь его поручения. Та бесцеремонная откровенность, которая поразила Львова, была, по-видимому, типичной чертой Завойко, — не отказался он от нее и в тех показаниях, которые были им даны Комиссии. Так, он с наибольшей откровенностью говорил о списке министров грядущего правительства. Из того, что в Ставке (разумелось у Корнилова) был свой список министров, он не делал никакого секрета. Он говорил: «В то время, когда у каждого в кармане был свой список министров, было бы странно, если бы его не было здесь». В списке этом, кроме самого Завойко, из лиц, привлекавших особое внимание, были Аладьин и Филоненко. В пользу Аладьина называлось, во-первых, то, что он из крестьян, во-вторых, что он бывший член одной из социалистических партий первой Государственной Думы, имевшей революционную репутацию, и, наконец, его связи в Англии, откуда он только что приехал. Аладьин был кандидатом на пост министра иностранных дел. Труднее было понять появление в этом списке имени Филоненко. На нем, как на комиссаре правительства, лежала печать революционности. Кроме этой заслуги были у Филоненко и иные: совместная работа с генералом Корниловым на Юго-Западном фронте, где он нашел в себе мужество открыто поддержать главнокомандующего фронтом в его требовании введения смертной казни и других суровых мер для удержания фронта. Филоненко был также кандидатом на пост министра иностранных дел, на меньшее он не соглашался, и это было источником больших затруднений для составителей кабинета министров. Оставив в стороне молодость Филоненко и связанную с ней решительность, я не помню никаких других данных, которые бы оправдывали его претензию на руководство внешней политикой России. Наше внимание в этом списке привлекала тенденция придать ему левую окраску, которая именами Аладьина и Филоненко должна была быть особенно подчеркнута. Что диктатура Корниловым понималась не как власть абсо-
406
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
лютная и безответственная, следовало, между прочим, из того, что в программе будущего кабинета намечался созыв представительного органа, имевшего характер учредительного собрания, но под именем не учредительного собрания, а собора (кажется, земского). Система выборов в собор была довольно сложная — подробностей ее я не помню — и ни на какую другую не похожая.
Мое специальное внимание в программе будущего правительства привлекла совершенно необычайная система поднятия воинской доблести нашей армии. Мне трудно поверить, чтобы план этот имел одобрение генерала Корнилова, до того безнадежной должна была быть оценка нашей армии составителями плана. Система сводилась к оплате казной каждого военного трофея, взятого отдельным бойцом или войсковой частью. Так, за неприятельский пулемет полагался приз в несколько сот рублей, за каждую пушку — несколько тысяч и т.д. Я Думаю, что план этот привел в смущение не одного меня, и именно смущением нужно объяснить, что никто из членов Комиссии не захотел углублять этот вопрос. [...]
Н. УКРАИНЦЕВ
20 ноября 1936г.
ГА РФ. Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 687. Л. 49 об.-52а, 53-54а, 55-91 об. Подлинник. Машинопись.
№2
Из воспоминаний участника корниловского выступления секретаря Главного комитета Союза офицеров армии и флота капитана С.Н. Ряснянского о пребывании в Быховской тюрьме1
14 ноября 1927г.
БЫХОВСКИЕ УЗНИКИ
Русь поймет, кто ей изменник, В чем ее недуг,
И что в Быхове не пленник был, А верный друг.
Из песни корниловцев
ГЛАВА 2.277 Арест г. Корнилова
1 сентября приехал в Могилев г.п Алексеев и направился прямо к г. Корнилову. Вот как описывает обстановку этого свидания адъютант г. Корнилова Хан-Хаджиев, офицер Текинского к[онного] полка.
Г[енерал] Алексеев приехал в сопровождении помощника начальника Штаба по гражданской части Вырубова и прямо прошел в кабинет, при этом выражение его лица было взволнованно-угрюмое. Дверь за ним плотно закрылась... В это время в квартире генерала остались: его супруга Таисия Владимировна, дочь Наталия Лавровна, сын — маленький Юрик, адъютант Долинский, Аладьин, полковник Голицын и я. Все были страшно расстроены, а семья в отчаянии рыдала; они были уверены, что их всех посадят в тюрьму, а Лавра Георгиевича —
I Воспоминания С.Н. Ряснянского состоят из четырех глав. Здесь опущены: 1-я глава «Выступление г. Корнилова против Bp. правительства», 4-я глава «На Дон» и «Заключение».
II Здесь и далее г. — генерал.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    407
убьют. Мы как могли успокаивали их, хотя на наших глазах тоже стояли слезы. Через два часа из кабинета вышел г. Алексеев и тотчас же отправился принимать Могилевский гарнизон, потом показался г. Корнилов. Он заложил обе руки в карманы, был бледен и хмур, но страшно спокоен. Вся семья бросилась к нему. Он крепко обнял Юрика и ничего не сказал... Воцарилось тяжелое молчание, семья горько плакала. Корнилов посмотрел на жену, подошел и погладил ее волосы: «Ничего, ничего, что Вы плачете, не надо, успокойтесь». Потом посадил на колени Юрика и несколько раз поцеловал. В это время я только один из свиты1 оставался с ним в кабинете, остальные сидели в столовой... Он вдруг вскочил и быстро начал ходить по диагонали, изредка останавливаясь у окна, выходящего на улицу, где толпилась беспечная толпа, грызущая подсолнухи; или же брался рукой за подбородок, останавливался посреди комнаты и непонимающими глазами долго смотрел то на семью, то в стену, помнится, даже несколько раз спросил: «Ну, хан, что же будет дальше?» На подобные вопросы я всегда ему говорил: «Все, что случается с человеком, все к лучшему, Ваше Высокопревосходительство. Кисмет11, от судьбы не уйдешь, все великие люди страдали». «Да, да», — прошептал он тихо...
Так переживал Корнилов один из тягчайших ударов, посланных ему судьбой. В отрешении своем от верховного командования он видел не только незаслуженное оскорбление, но крушение всех его планов на восстановление армии и спасение России от грядущей анархии. Он не был ни слепым поклонником старого, ни революционером, став во главе армии с полнотой власти, а может быть, даже и как глава правительства, Корнилов, несомненно, провел бы нужные реформы, а ограничив «свободу», остановил армию от распада и благополучно довел бы Россию до Учредительного собрания.
Вечером 1 сентября по распоряжению Керенского были арестованы домашним арестом г.г. Корнилов, Лукомский, Романовский и Плющевский-Плющик111.
Для производства следствия™ по делу о выступлении г. Корнилова против Bp. правительства] была назначена Чрезвычайная следственная комиссияv под председательством военно-морского прокурора Шабловского в составе его и 3 членов: Украинцева, Раупаха и Колоколова41. Настроение в Ставке было подавленное, никто не сомневался, что г. Алексеев не останется долго в должности начальника Штаба у такого главковерха. Самоназначение Керенского на эту специально-военную должность вызывало насмешки и осуждения.
2 сентября прошло в тревожном ожидании дальнейших событий, ждали приезда Следственной комиссии. Спешно освобождалась от постоянных жильцов одна из лучших гостиниц в городе «Метрополь», предназначенная для содержания арестованных, количество освобожденных комнат было так велико, что заставляло думать, что арестов предполагается произвести очень много, и у многих4'11 возникал вопрос: «Не меня ли?»
Все сомнения были разрешены в тот же вечер. Около 10 часов в[ечера] новый генерал-квартирмейстер г. Дитерихст1 вызвал к себе меня и к[апитана] Роженко и передал приказание всем членам Гл[авного] к[омитета] С[оюза] о[фицеров]
I Слова «из свиты» впечатаны над зачеркнутым «сидел в».
II Так в тексте
III Здесь и далее в документе фамилия указана ошибочно: «Плющик-Плющевский». w Далее зачеркнуто: «была».
v См. документы № 2, 5 — т. 1.
VI В документе фамилия указана ошибочно: «Колосов».
II Далее зачеркнуто: «шевелился».
III В тексте документа фамилия указана ошибочно: «Дидерихо.
408
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. TOM I
добровольно явиться в «Метрополь» и сесть там под арест. Кроме членов Главного] к[омитета] были арестованы еще несколько офицеров Ставки, замешанных, по мнению Керенского, в подготовке выступления г. Корнилова. Арестованные 1 сентября генералы также должны были прибыть ночью в гостиницу «Метрополь».
Весть об арестах быстро разнеслась по Могилеву, и будущие1 «арестанты» спешно принялись за укладку необходимых для долгого ареста вещей. Никто не знал, когда и как кончится арест, и запасались необходимым. Немало слез было пролито в эту ночь. Я видел, как плакали не только дамы, провожавшие своих мужей, но и денщики, укладывавшие вещи, не все солдатские сердца покорил Керенский, несмотря на всю свою демагогию.
Наступила холодная темная осенняя ночь. Дождь непрерывно шумел по крышам и мостовым. Расположенный у Ставки сад глухо шумел. На душе было тоскливо. Слабо освещенный город опустел, только в домах тревожно шла жизнь.
Около 3-х часов ночи, звонко стуча подковами по мостовой, прошло 2 эскадрона текинцев, и вытянулись цепью вдоль улиц от дворца, где жил Корнилов, до ярко освещенного подъезда «Метрополь», светлым пятном выделявшимся на темном фоне улицы, казалось, на праздник манили эти яркие огни, а не для лишения свободы. Неподвижными темными силуэтами стали верные своему «Великому Бояру» всадники, они пришли еще раз показать свою преданность" ему и охранить его проезд. У подъезда стали парные часовые от Георгиевского батальона, внутрь вошли часовые текинцы. Наружная охрана111 стерегла «арестантов», внутренние часовые охраняли своего вождя и его друзей от могущих быть неприятностей и нападений. В зависимости от назначений было и отношение двух караулов к арестованным. Наружные были сторонники Керенского, внутренние были «наши». К 3-м часам стали собираться арестованные, комендант Ставки со списком в руках проверял прибывающих и направлял их в отведенные им комнаты. Младших чинов поместили во 2-ом этаже, генералов — в 3-м. В начале 4 ч. прибыл в автомобиле г. Корнилов, его сопровождали адъютант и штаб-офицер для поручений. Внешне он был совершенно спокоен и даже шутил со своим адъютантом. Пройдя в свой номер, он разделся, попросил чаю и газету и отпустил прибывших с ним офицеров. В течение ночи прибыли почти все арестованные, только два члена Гл[авного] к[омитета], которым не могли дать знать вовремя, явились также добровольно рано утром.
Всего было арестовано 22 человека.
1. Верховный главнокомандующий генерал Л.Г. Корнилов.
2. Начальник Штаба Верховного [главнокомандующего] ген.-л[ейтенант] А. С. Лукомский.
3. 1-ый генерал-квартирмейстер Верховного] [главнокомандующего] г[енерал]-м[айор] И.П. Романовский.
4. 2-ой ген.-кв[артирмейстер] Верх[овного] [главнокомандующего] полковник Плющевский-Плющик.
5. Товарищ министра путей сообщения ген.-м[айор] В.Н. Кисляков.
6. Начальник политического отд. Верх[овного] [главнокомандующего] полковник] К.В. Сахаров.
7. Член 1-ой Государственной Думы А.Ф. Аладьин.
8. Заведующий типографией Ставки кап[итан] А.П. Брагин.
I Слово «будущие» впечатано над строкой.
II Слова «свою преданность» впечатаны над зачеркнутыми: «что они остались верны»,
III Далее зачеркнуто: «была для».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ
409
Члены Главного Комитета Союза офицеров:
9. Заведующий юридическим отд.1 Ставки п[олковник] Л.И. Сазонов.
10. Подполковник] 15 стр[елкового] Финляндского п[олка] Г.М. Аракелов.
11. Подполковник] Р.Б. Каид-Беков.
12. Шт[аб]-оф[ицер] для поручений Управления] ген.-кв[артирмейстера] Верховного] [главнокомандующего] подполковник] В.М. Пронин.
13. К[оманди]р бат[альона] 105 п[ехотного] п[олка] подполковник] Д.М. Алов-ский.
14. Шт[аб]-оф[ицер] для поручений Шт[аба] арм[ии] 7-[ой] подп[олковник] Генерального] ш[таба] И.Г. Соотс.
15. К[оманди]р бат[альона] 19 стр[елкового] Туркестанского п[олка] подп[олков-ник] И.И. Гринцевич.
16. Штаба Юго-Зап[адного] фр[онта] есаул Донского войска И.А. Родионов.
17. Пом[ощник] старшего] ад[ъютанта] Шт[аба] 9 армии кап[итан] С.Н. Ряснян-ский.
18. Шт[аб]-оф[ицер] для поручений ген.-кв[артирмейстера] Верх[овного] [главнокомандующего] кап[итан] Г[енерального] ш[таба] В.Е. Роженко.
19. Ком[андир] бат[альона] 408 п[ехотного] п[олка] пгг[абс]-к[апитан] Н.Х. Андерсон.
20. Ком[андир] роты 25 зап[асного] п[ехотного] п[олка] шт[абс]-к[апитан] Г.Л. Чу-нихин.
21. 7 сап[ерного] зап[асного] бат[альона] прапорщик С.Ф. Никитин.
22. Конвойной команды Ставки прап[орщик] А.В. Иванов.
Я был помещен вместе со своим другом кап[итаном] Роженко. Комната была большая — приличный номер гостиницы среднего качества, белье чистое. С внешней стороны обстановка нашего заключения не была очень плоха.
Быстро раздевшись, мы улеглись в свои кровати и потушили свет. Я долго не мог заснуть. Горькие мысли теснились в голове. Невольно вставал вопрос: «За что?» Я, как, вероятно, и все проводившие эту ночь под крышей «Метрополь», в своих действиях, связанных с выступлением г. Корнилова, не искали личных выгод. Мы исполняли свой долг, оберегая армию от разложения и поражения, а Родину —от анархии, а в результате — арест. «За что?» Невольно мысль тянулась к Корнилову. Ему было тяжелее, чем каждому из нас. Мы отвечали каждый за себя, а он держал ответ и за11 проигранное дело, и за каждого из нас, пошедшего за ним.
Постепенно смолк шум шагов проходящих по коридору новых подневольных жильцов, изредка проходил тихими шагами дежурный офицер. Часовой-текинец замер на своем посту у лестницы. За окном бушевал ветер, косой дождь бил в окно. По стене двигалось яркое пятно111 — смягченный шторой отсвет электрического фонаря йа улице, раскачиваемого ветром. Тоскливо проходила первая ночь первого в жизни ареста. Усталость все же взяла свое, и я заснул. Я проснулся от приветствия моего друга: «Просыпайся, арестантик»^. Он еще лежал и беззаботно осматривал комнату. Совершив несложный туалет, мы подошли к окну. На противоположной стороне неширокой улицы толпа зевак и неизбежные тогда подсолнухи. В течение первых двух-трех дней эта толпа то
Слово «отд.» впечатано над зачеркнутым: «частью».
Предлог «за» впечатан над строкой.
Далее зачеркнуто: «смягченное».
Далее зачеркнуто: «Мой друг арестантик про».
410
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
росла, то уменьшалась и расходилась только с наступлением темноты. Вела она себя скромно — «зевала по сторонам» и только. Первый день нам казалось, что мы в положении диких зверей в зверинце, и это сознание было неприятно, но отказавшись подходить к окнам, кроме условленного часа, когда по улице проходили наши жены, мы забывали о стоящей под окнами толпе и неприятное сознание рассматриваемого человека прошло. В течение дня нас навестил дежурный офицер и комендант, которые рассказали нам правила, которым мы должны следовать, весьма, впрочем, нетрудные и несложные, и просили не очень часто ходить по коридору, т.к. ожидался приход каких-то посторонних и враждебных1 для нас лиц. Утром появились наши денщики и радостно нас приветствовали. Днем их страхи за своих капитанов прошли. В течение всего нашего сидения эти преданные люди, несмотря на агитацию солдат Георгиевского батальона и Совета, не оставили нас и верно служили. Солдат кап[итана] Роженко даже уехал с ним в11 Добровольческую армию, я же своего оставил в Быхове и он оттуда уехал после бегства г. Корнилова278. Кормили нас отлично, присылая пищу три раза в день из офицерского собрания Ставки. Чай приносили нам наши солдаты, а наши друзья, желая доставить нам хотя бы маленькое удовольствие, «усладить нам заключение», снабжали нас сладостями и всякими домашними печениями. Сидя в первый же день за «арестантским» обедом у себя в комнате, мы должны были признать, что еще не так нам плохо, как могло бы быть. Около 4 часов, условленный час обмена взглядами с нашими дамами, мы подошли к окнам и увидели их прогуливавшимися111 на противоположной стороне и робко посматривающих в окна нашей «тюрьмы». Где мы сидим, они еще не знали, и глаза их с тревогой и надеждой перебегали с одного окна на другое, наконец они нас увидали. Наши смеющиеся лица их, видимо, ободрили. Боясь, что толпа заметит их переглядывание с нами и причинит им неприятности, мы знаками предложили им уходить. С веселыми лицами мы попрощались с ними, но на душе все же «скребли кошки». Не верили мы ни Керенскому, ни «Совдепам». Дежурный офицер принес нам известия о прочих наших друзьях и генералах. В Могилеве, где мы не могли так свободно сообщаться друг с другом, как в Быхове, дежурные офицеры играли роль посредников и переносили новости и порученияw от одного к другому. Первый день заключения прошел без всяких событий: все сидели в своих комнатах и переживали первые часы своего заключения.
На следующий день с утра под окнами та же толпа. Днем к нам пришли члены Следственной комиссии, обошли всех арестованных и предложили нам самим написать свои показания по «делу г. Корнилова», ответив в них на поставленные Комиссией вопросы. Обвинение нам не предъявлялось. Сразу же выяснилось чрезвычайно доброжелательное отношение к нам Комиссии, она не только противилась преданию нас военно-полевому суду, как того хотели Керенский и Петроградский С. С. и Р.Д., но всячески помогала нам в даче нами показаний и облегчении условий жизни.
Вопросы, поставленные нам обоим, были следующие:
1. Действия г. Корнилова и причины его выступления.
2. Роль Союза офицеров в выступлении г. Корнилова.
I Слова «и враждебных» впечатаны над строкой.
II Далее зачеркнуто: «поход».
III Далее зачеркнуто: «вдоль».
17  Слова «и поручения» впечатаны над строкой.
ЧАСТЬ II, СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    411
3. Выступление г. Корнилова перед войсками в Могилеве1.
4. Деятельность Гл[авного] к[омитета] в дни 28 авг[уста] — 1 сент[ября].
5. Настроение офицеров и солдат.
6. Моя деятельность в дни 28 авг[уста] — 1 сен[тября].
7. Роль некоторых лиц: В. Львова, Савинкова и Филоненко и др. Кап[итану] Роженко был еще поставлен вопрос о причинах вызова офицеров
с фронта279.
Подобные вопросы были поставлены и всем членам Гл[авного] к[омитета] С[оюза] о[фицеров], прочим заключенным, в зависимости от занимаемой ими должности до ареста, были поставлены еще дополнительные вопросы. Генералы] Корнилов и Лукомский должны были дать подробное описание их взаимоотношений с Bp. правительством, а особенно о назначении корпуса г. Крымова и войск в Могилеве.
О деятельности корниловской организации у Комиссии сведений почти не было, только неопределенные слухи.
Из разговора с членом Следственной комиссии полковником] Украинце-вым, предложившим нам дать указанные сведения, мы поняли, что особенно болтать нам не следует, ограничиться только ответами на вопросы и развить только то, что касалось наших моральных побуждений, заставивших нас принять участие в выступлении г. Корнилова, и наше отношение к нему. Разговор с полковником] Украинцевым произвел на нас самое приятное отношение11, сразу стало ясно, что Комиссия относится к нам доброжелательно. В действительности так и было, только благодаря такому отношению и твердости, проявленной Шабловским и его сотрудниками, мы избежали военно-полевого суда, на чем так настаивали Керенский и С.С. и Р.Д. К нам хотели применить то, что отвергали для солдат-дезертиров и преступников. Комиссия Шабловекого производить следствие не торопилась, желая возможно более точно осветить весь вопрос с выступлением г. Корнилова и выиграть время, чтобы улеглись страсти у наших врагов. Перед тем как писать свои показания, мы сочли своим долгом спросить у г. Корнилова (нам удалось попасть к нему без особого труда благодаря офицеру-текинцу, дежурному в «Метрополь»), можем ли мы писать, что воззвание, выпущенное Гл[авным] комитетом] к офицерам111, было выпущено по его желанию. Ценерал] Корнилов ответил, что даже обязательно так нужно писать. О его желании мы передали остальным заключенным членам Главного] к[омитета] и так в своих показаниях и написали.
На предложенные мне вопросы я так ответил:w
«Я, кап[итан] Генерального] ш[таба] С.Н. Ряснянский, занимаю должность помощника старшего] адъютанта щ[таба] 9 армии и нахожусь в прикомандировании к Управлению] генкварверха. Состою членом Гл[авного] к[омитета] С[о-юза] о[фицеров] а[рмии] и ф[лота] и с 15/VHI несу в нем секретарские обязанности. По делу об отрешении ген. Корнилова и о последующих за ним событиях даю следующие показания Особой следственной комиссии:
I Имеется в виду речь, произнесенная генералом Л.Г. Корниловым на митинге перед солдатами Могилевского гарнизовна, организованном 28 августа 1917 г.
II Так в тексте.
III Возвание Главного комитета Союза офицеров армии и флота см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 47. Л. 15. (См. приложение № 8 — т. 2).
17 Далее цитируется показание С.Н. Ряснянского от 4-6 сентября 1917 г. Показание см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 11. Л. 147-150 об. (См. документ № 56—т. 2).
412
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
О действиях г. Корнилова и причинах его выступления
27 августа около 15 часов я узнал об отставке г. Корнилова, об его отказе сдать должность и о поддержке его в этом решении 4 главнокомандующими фронтами. Для меня лично это была полная неожиданность, так как еще накануне везде в печати и в Ставке говорили о полном согласии Bp. правительства с г. Корниловым. В тот же день в Ставке я узнал, что отставка г. Корнилова явилась и для него <лично и чинов Штаба>1 полной неожиданностью, что еще два-три дня тому назад к г. Корнилову приезжали Савинков и Владимир Львов и предлагали ему от имени Bp. правительства образовать кабинет на каких угодно условиях, т.к. все меры г. Корнилова желательно провести в жизнь. Было рассказано, что Bp. правительство потребовало движения корпуса г. Крымова к Петрограду для подавления предполагавшегося выступления большевиков и что войска теперь идут к Петрограду. Узнал я также, что г. Корнилов стал жертвой провокации и, боясь теперь, что Bp. правительство, находясь под влиянием большевиков, заключит сепаратный мир и примет ряд мер, ведущих к гибели России, г. Корнилов не считает возможным сдать должность, тем более что ее никто и не принимает, и вызывает в Ставку министра-председателя Керенского для образования нового правительства. Для меня не было ни минуты сомнения, что действия г. Корнилова, горячо любящего свою Родину и высоко прямого и честного человека, клонятся к благу Родины и Армии и продиктованы именно этим" чувством, а не желанием сохранить свой пост, не считаясь со средствами.
Выступление г. Корнилова было, по моему мнению, следствием его убеждения в правильности своих действий, а не следствием работы какой-либо организации. Существовали ли вообще организации, действовавшие именем или от имени г. Корнилова, я не знаю111.
О роли Союза офицеров
Категорически же утверждаю, что Офицерский союз с Главным комитетом никакого участия в подготовке выступления г. Корнилова не принимал. Будучи более 11/г месяцев членом Гл[авного] к[омитета] на местах и делая доклады, я могу заверить, что офицеры, образуя подразделения Союза, всегда подробно расспрашивали о целях и задачах Союза, не желая принимать участия в политическом союзе. Со своей стороны Гл[авный] к[омитет], а в частности и я, всегда в докладах и во всех своих постановлениях руководствовались исключительно профессиональной точкой зрения.
О выступлении г. Корнилова перед войсками
28 августа г. Корниловым был выпущен ряд воззваний и приказов. В тот же день г. Корнилов собрал Могилевский гарнизон и обратился к войскам с речью, в коей указал, что его выступление явилось следствием боязни за судьбу России, находящейся ныне в слабых руках, что он, г. Корнилов, не желает власти для себя и не ему, сыну крестьянина, покушаться на свободу России. Указал также на провокацию по его адресу со стороны Bp. правительства, приведшую к его отставке. В своей речи г. Корнилов сказал, что, не желая граж-
I Текст, заключенный в угловые скобки, вписан над строкой.
II Далее зачеркнуто: «желанием».
III Далее зачеркнуто: «Категорически же утверждаю».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    413
1 Здесь речь идет о Воззвании Главного комитета Союза офицеров армии и флота от 28 августа 1917 г. Воззвание см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 48. Л. 5. (См. приложение № 8 — т. 2).
данской войны, он просит Bp. правительство приехать к нему для ликвидации конфликта и образования нового Bp. правительства и никаких вооруженных сил применять не предполагает. Для переговоров с Bp. правительством он послал комиссара Филоненко.
Никаких других выступлений г. Корнилов не делал. Подробностей жизни в эти дни его и г. Лукомского я не знаю.
О деятельности Гл[авного] к[омитета] в дни 28 [августа] — 1 сентября
28 [августа] утром в Гл[авном] комитете были получены воззвания г. Корнилова и агентская телеграмма с приказом Керенского об отставке г. Корнилова. Главный] комитет во время обсуждения создавшегося положения, видя, что в такую тяжелую минуту армия остается без руководства, т.к. никто не принял верховного командования, веря в искренность и глубокую любовь к Родине г. Корнилова, зная, что в Петрограде готовится выступление большевиков, а таким образом и страна останется [без] всякой власти, — мы пошли за г. Корниловым, веря, что он выведет армию из тяжелого положения и спасет страну. Не вынеся никакой резолюции или воззвания, мы разошлись.
Придя днем в Комитет, я узнал, что из Ставки принесен текст воззвания к офицерам1, составленного г. Корниловым. Почти все члены Гл[авного] комитета были здесь и рассматривали принесенный в нескольких экземплярах текст воззвания. После нескольких редакционных поправок воззвание было без всяких возражений принято и в виде телеграммы было подписано полковником] Новосильцев [ым] и отправлено на телеграф. Принимая это воззвание, я лично считал, что раз оно продиктовано г. Корниловым, в глубокую любовь к Родине которого я верю, раз наш Верховный просит нас поддержать его в его требованиях к Bp. правительству, в требованиях, клонящихся к благу нашей Родины и возрождению армии, то мой долг исполнить его желание.
В этом обращении я не видел измены, контрреволюции, призыва к мятежу или гражданской войне. Я видел в нем документ, правильно освещающий выступление г. Корнилова офицерам и населению, неоднократно выражавшим ему свое доверие. Я полагал, что это воззвание, осветив обстановку, даст возможность офицерам через своих начальников просить Bp. правительство не увольнять г. Корнилова.
В последующие дни Гл[авный] комитет собирался только для обсуждения создавшегося положения и ознакомления с происходящими событиями, никаких резолюций не выносил и ни с кем не сносился. Члены Комитета по распоряжению коменданта несли обязанности цензоров.
О настроении офицеров и солдат
Среди офицеров в дни 28 авг[уста] — 1 сент[ября], насколько я мог заметить, господствовало желание, чтобы конфликт разрешился мирным путем. О каком-либо вооруженном выступлении не было и речи. О настроении среди солдат и населения мне мало известно.
414