14 Дело генерала Л.Г.Корнилова Том 1

ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
При всем том кн. Трубецкой не отрицал ни наличия в Ставке острого недовольства политикой правительства, ни значительного количества политических разговоров, ни, наконец, наличия там безответственных советников и их вредного влияния на руководителей Ставки.
С большим трудом это тяжелое показание было закончено. Свидетель ушел, и мы обменивались мнениями, кому верить. В сознание с настойчивостью проникала мысль, что в деле гораздо больше политики, чем преступления. Был у нас в это время и еще один документ — проект приказа генерала Крымова по корпусу1, переданный им Керенскому, а последним — Шабловскому. Приказ этот держал у себя Шабловский и нам его почему-то не отдавал, вследствие чего конец корниловского выступления, ликвидация крымовских войск и смерть Крымова245 нам были известны только по газетным сведениям. Впоследствии важность дела именно в этой части была заслонена другими его моментами, вначале же у нас возникло предположение поручить одному из членов Комиссии выяснить эту сторону дела в Петрограде11, но требование Керенского выехать в Могилев и желание совместно ознакомиться с делом у его источника — в Ставке — заставило это предположение отбросить.
1 сентября с экстренным поездом мы выехали в Могилев. <Нам был предоставлен прекрасный салон-вагон. Наилучшее помещение в нем досталось мне. Обставлено оно было как комната: кровать, ночной столик, стол письменный, умывальник, два кресла и шкаф. Шкаф этот и решил вопрос о том, кому быть его хозяином. И.С. Шабловский просил меня взять на себя не то секретарскую часть, не то управление делами Комиссии, словом, я должен был «вести» дело, корреспонденцию и вообще письменную часть. Для хранения будущего письменного материала шкаф был признан как раз подходящим местом, и я вместе с ключом от него получил и ключ от помещения, в котором он стоял.
Когда я после дня, полного стольких волнений, с удовольствием улегся в отличную кровать, я почувствовал большое смущение. В очень мягкой форме, но с неотразимой убедительностью эта единственная кровать в салон-вагоне экстренного поезда, в котором мы ехали, будила мысли о той грандиозной катастрофе, которую нужно было пережить, чтобы мне, рядовому скромному офицеру, одному из многих тысяч, оказалось возможным очутиться в кровати, предназначенной для великих мира сего>ш.
В особом вагоне вместе с нами ехала команда из 12 человек матросов Гвардейского флотского экипажа, предназначенная не только увеличить престиж Комиссии, но в известной степени обеспечить нашу личную безопасность. В этом последнем .отношении, я думаю, тревожные вести, доставлявшиеся в Петроград товарищами рутерами, сыграли известную роль. Во всяком случае, настроение было таково, что мы не были уверены в том, мы ли будем производить в Могилеве аресты мятежных генералов, нас ли будут арестовывать эти последние.
В отличном салон-вагоне, возбужденные интересом к делу, мы немало шутили по этому поводу. Как ни вероятна казалась эта возможность, все-таки из
I Речь вдет о приказе № 128 главнокомандующего Отдельной Петроградской армией генерал-лейтенанта А.М. Крымова от 28 августа 1917 г. Приказ см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 15. Л. 25-26. Опубл.: Революционное движение в России... С. 460-461. (См. комментарии № 11, 14 —т. 2).
II Слова «в Петрограде* вписаны над строкой.
III Текст, заключенный в угловые скобки, напечатан на отдельном листе и вклеен, как вставка, в документ. (См.: ГА РФ. Ф.Р-5881. Оп.2. Д. 687. Л. 54 а).
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    353
1 Здесь имеется в виду приказ А.Ф. Керенского полковнику Короткову, переданный из Петрограда в Оршу в ночь с 31 августа на 1 сентября 1917 г. Приказ см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 10. Л. 188. (См. комментарий № 17 — т. 1).
наших разговоров было ясно, что симпатии всех склонялись на сторону восставшего Корнилова.
Мы знали твердо, что все требования Корнилова, направленные к усилению власти правительства, были основательны, мы сомневались в том, что правительство мягкими мерами справится с разнузданной солдатчиной, и не закрывали глаза на то, что фактическая власть принадлежит не правительству, а Советам, а в Советах пока еще молчаливой, но реальной силой являются большевики. Восстание их, правда, было подавлено, но всем было хорошо известно, что первое восстание было лишь импровизацией малых сил большевизма, что в распоряжении большевистских главарей есть деньги и что главари эти действуют не на сознание масс, а на их настроение, ну, а в каких сердцах в это время был рабочий и солдат, говорить не приходится. Словом, мы не сомневались насчет того, что большевизм еще не сказал своего последнего и решительного слова, но были уверены, что он это слово скажет. Что же касается военной обстановки, то всем было понятно, что если мы должны еще воевать, то должны и принять программу Корнилова — без нее война немыслима.
Наше путешествие не было безмятежным. О нем каким-то образом стало известно по линии, и на больших станциях нас стали посещать представители местных совдепов. Все они выражали нам требование арестовать ген. Корнилова, произвести следствие в кратчайший срок и предать его полевому (военно-революционному) суду. Товарищи-делегаты очень интересовались составом Комиссии и удивлялись, что в ней нет представителей Советов. Касаясь нашего путешествия, товарищи-делегаты не считали его безопасным, смотрели на него как на отважное предприятие, и это несколько смягчало их не высказываемое прямо неудовольствие по поводу отсутствия среди нас представителей Советов. Несколько иначе нас встретили делегаты Витебского Совета.
Они попросту заявили, что избраны своим совдепом в члены нашей Комиссии. Нам пришлось им долго внушать, что мы ничего не имеем против таких компетентных сотрудников, но не можем считать постановление совдепа достаточным для включения их в свой состав, так как наша Комиссия назначена указом правительства и только таким же указом она и может быть дополнена. Наши объяснения явно были неугодны неожиданным нашим коллегам, однако они вынуждены были им подчиниться. От них же мы узнали, что в Орше нам предстоит проехать через вновь возникший фронт. И действительно, в Орше оказался штаб некоего полковника Короткова, который обложил Могилев. Сам полковник Короткое держал себя очень высокомерно, ссылался на Керенского, лично ему поручившего отрезать путь из Могилева. Рассказал он нам, между прочим, о том, что он видел генерала Алексеева и высказал ему свои соображения по поводу тех способов, какими можно себе подчинить Ставку. На путях и возле станции кипела бивуачная жизнь. Здесь были части полковника Короткова, надерганные с фронта и обращенные против Ставки. «Едва ли мне скоро удастся забыть полковника Короткова», — писалось это мною в 20 или 21 году. Скромный полковник где-нибудь на фронте, он сразу вырос в своих глазах в боевого противника самого главнокомандующего. Он не чувствует всей неловкости своего положения, он знает только одно, что у него в кармане телеграмма Керенского1 и эта телеграмма позволяет ему как с равным говорить с нач. Штаба гл[авнокомандую]щего генералом Алексеевым и высказывать этому
354
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
авторитетнейшему русскому полководцу его, полковника Короткова, военные соображения. С этого дня полковник Коротков потерян для армии — в ней он больше не найдет Достойного его места.
2 сентября вечером мы приехали в Могилев. Едва наш поезд остановился на станции, как из комендантской части дали знать Шабловскому, что его требует к прямому проводу министр-председатель. Догадываясь, что темой разговоров будет положение в Ставке, Шабловский решил предварительно переговорить с ген. Алексеевым.
Ген. Алексеев в это время жил на вокзале в своем вагоне, и по телефону мы узнали, что он скоро туда приедет из Штаба. Действительно, через 1/г часа ген. Алексеев приехал на станцию, и мы были к нему приглашены. Ген. Алексеев, ниже среднего роста, бодрый старичок со спокойными манерами, умным и усталым лицом, нас принял в вагоне. Он рассказал нам, что ген. Корнилов беспрепятственно передал ему власть и подчиняется распоряжению об аресте. По существу самого дела ген. Алексеев почти ничего не говорил, но остановился на тех осложнениях, какие это дело за собой повлекло. Он рассказал о том, как он должен был потерять несколько часов на переговоры по прямому проводу в Витебске, чтобы угомонить ген. Верховского1, командовавшего тогда войсками Московского военного округа, решившего лично пожать лавры подавления восстания в Могилеве. С этой целью Верховский самовольно организовал отряд войск в Москве, с которым и намеревался двинуться к Могилеву. Решение Верховского было настолько твердое, что отмену его генералу Алексееву пришлось поставить условием сохранения им за собой должности нач. Штаба Верховного гл[авнокомандую]щего246. Рассказал нам ген. Алексеев и о полковнике Короткове, который не пожелал исполнить его распоряжение о ликвидации отряда, ссылаясь на то, что он имеет личное приказание Керенского. Ген. Алексеев упомянул об этом случае, чтобы показать, до чего дошли офицеры, которые, дойдя до чина полковника, не знают, что распоряжения начальника Штаба исполняются так же, как и распоряжения начальника". В этом же примере он видел доказательство легкомыслия и кустарного характера работы Керенского, который даже не предупредил своего начальника Штаба об отданном им приказе полковнику Короткову по такому живому в этот момент вопросу. Настроение генерала Алексеева было очень озабоченное. У него своеобразная манера говорить. Говорит он не спеша, тихо и с какой-то привычной обдуманностью. Когда он говорит, то чувствуется, что он просто видит, как каждое высказанное соображение не только имеет прямое отношение к данной теме разговора, но и непосредственно связано с той или иной категорией явлений в широком масштабе. Когда мы ушли от него, мне казалось, что ген. Алексеев только что на память вынимал перед нами книги с разных полок обширной библиотеки.
Ко времени восстания Корнилова ген. Алексеев был не у дел и жил в Смоленске. Неожиданно он был вызван Керенским, который и предложил ему должность начальника Штаба при нем, Керенском, как главнокомандующем. Генерал Алексеев, между прочим, сказал нам, что он усиленно отказывался от этой роли. Он не мог принять ее потому, что совершенно не разделял мнения
I Запись разговора по прямому проводу командующего Московским военным округом генерала А.И. Верховского с начальником Штаба Верховного главнокомандующего генералом М.В.Алексеевым от 1 сентября 1917 г. см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 10. Л. 106-107.
II Так в тексте.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    355
I Так в тексте.
II Речь идет о показании генерала Л.Г. Корнилова от 2—5 сентября 1917 г. Показание см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 14. Л. 1-14. (См. документ №32 —т. 2). (Опубл.: Кентавр. 1995. №5. С. 105-120; №6. С. 101-113).
Керенского о существе дела Корнилова, еще больше не сочувствовал принимавшимся против Корнилова мерам и видел ту пропасть, в которую эти меры толкали армию. Но едва ли не самой главной причиной отказа ген. Алексеева от должности начальника Штаба была невозможность для него по личным соображениям быть начальником Штаба именно у Керенского, о чем ген. Алексеев, не говоря прямо, дал нам понять.
От генерала Алексеева Шабловский отправился на прямой провод. Его звали за тем, чтобы с первых же слов передать распоряжение Керенского (говорил генерал Барановский)247 — немедленно сообщить ему о количестве арестованных и их фамилиях. Взволнованный и возмущенный вернулся Шабловский от прямого провода в наш вагон с длинными лентами юзограммы в руках248.
Лишь после этого разговора мы отправились, наконец, к нашим обвиняемым. Автомобиль нас доставил к губернаторскому дому, где еще так недавно жил государь. При проезде по городу не было заметно никаких следов события... У губернаторского дома — обычные парные часовые, в первом этаже — секретарь главнокомандующего, во втором — адъютант. Дважды доложив о себе, мы были немедленно приглашены к генералу Корнилову в кабинет. Громадная комната, у противоположной от входа стены боком стоит письменный стол, на нем под темным абажуром лампа. При нашем входе из-за стола встал маленький человек и энергичным шагом, несколько вразвалку, пошел нам навстречу. Генерал Корнилов приветствовал нас как людей, которых он ждал, и пригласил садиться. Когда мы расселись около стола, Шабловский объявил генералу Корнилову о назначении Комиссии и о нашем желании немедленно допросить его. Корнилов сидел глубоко в кресле, свет лампы ярко освещал его лицо, и я видел, как он исподлобья посматривал на нас. Во всем его лице, и особенно в маленьких темных глазах, светила1 лукавая улыбка: не то ему было смешно, что его, Верховного главнокомандующего, допрашивают в качестве обвиняемого такие скромные люди, не то ему было забавно, что он попал в такую историю. В этот вечер я видел генерала Корнилова во второй раз в моей жизни. В первый раз я его видел в Петрограде весной 1917 года в Собрании армии и флота, где он, приехав из Царского Села, объявил о только что произведенном им аресте императрицы Александры Феодоровны249. И в тот день и сейчас он переживал исторические моменты. И в тот день и теперь он был совершенно спокоен, одинаковая улыбка, совершенно не отвечавшая обстановке, скользила по его лицу, и мне казалось, что он улыбается каким-то своим скрытым мыслям, и, быть может, улыбаться его заставляло сознание того, что эти мысли, такие непохожие на то, что он говорит и делает, скрыты от всех в его голове. Он мне напомнил тот тип моих товарищей по корпусу, которые бывают всегда тихи и молчаливы, но постоянно являются виновниками самых необыкновенных проказ. Когда они попадаются начальству, то покорно несут кару, но и начальство и товарищи хорошо знают, что если случится и впредь какая-нибудь каверза, она будет сделана без шума и бахвальства ими же.
На заявление Шабловекого генерал Корнилов более открыто улыбнулся и сказал: «Спрашивайте, я готов вам отвечать»11.
Наше положение было неважное. Ведь кроме крымовского корпуса да Львовской миссии мы ничего не знали. Спрашивать прямо, зачем вы послали Кры-
356
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
мова на Петроград, какое поручение дали Львову, было как-то странно, потому что в душе жила уверенность, что все это не так просто, такие вещи так не делаются. Очевидно, с первых же вопросов Шабловского генерал Корнилов догадался, что у нас нет под ногами твердой почвы, и стал отвечать почти шутя, постепенно, однако, вопросы и ответы стали расширять и углублять тему, генерал Корнилов стал пространнее излагать свои мысли и изобразил дело так, как мы меньше всего ожидали. Говорил он все время совершенно спокойно, добродушно, все с той же улыбочкой про себя, чертя что-то карандашом на столе и только изредка бросая исподлобья взгляды на нас.
То, что мы услышали от генерала Корнилова, произвело на нас впечатление сенсации. Из всех улик против Ставки одна до той поры не возбуждала никакого сомнения, и на ней в наших глазах держалось все обвинение. Это был корпус Крымова на подступах к Петрограду. Остальные улики — ультиматум, переданный через Львова, и разговор по прямому проводу между Керенским и Корниловым — уже при самой поверхностной критике обнаруживали неясности и неувязки, и если все-таки носили по первому взгляду признаки достоверности, то, очевидно, только на фоне именно этих двигавшихся на революционную столицу, для подкрепления ультиматума, войск. Между тем, как оказывалось со слов Корнилова, корпус этот не только был двинут с ведома правительства, в частности по всестороннем обсуждении отправки корпуса непосредственно с Савинковым и Керенским, но и о движении его, о приближении к Петрограду и об объявлении Петрограда на военном положении была отправлена телеграмма за №, который я сейчас забыл1. Впоследствии телеграмма за № таким-то, как бесспорное доказательство, фигурировала в следствии бесконечное количество раз, и каждый из нас номер этот знал" наизусть.
Показание в этой части, я повторяю, произвело на нас, на всех нас (я имею в виду и полковника Раупаха) такое сильное впечатление, что Шабловский на некоторое время просто растерялся, пытался обменяться своими впечатлениями с нами, что прямо против допрашиваемого обвиняемого оказалось неудобным, и допрос продолжался с явным перебоем. Показание в этой части не возбуждало никаких сомнений уже по одному тому, что ген. Корнилов111 не только не подчеркивал его, но, напротив, сначала упомянул о нем в такой форме, как если бы он был уверен, что факт отправки корпуса именно с ведома правительства нам уже был известен. Генерал Корнилов придавал неизмеримо большее значение другой улике (уликами я сейчас называю движение корпуса генерала Крымова, ультиматум и т.д., то есть отдельные моменты процесса, представленные правительством как обстоятельства, изобличавшие Ставку, лишь с целью упрощения), а именно передаче Львовым от его, Корнилова, имени ультиматума правительству. Насколько он считал факт этот важнейшим, было видно уже по тому, что только рассказывая о нем, он вышел из равновесия и дал до некоторой степени выход своему возмущению против приписываемого ему, по его мнению, заведомо ложного факта как в более резких выражениях, так и в тоне своего рассказа. Этот эпизод, Львов — передатчик ультиматума, был передан нам Корниловым в такой форме, что заподозрить его правдивость
I Речь идет о телеграмме генерала Л.Г. Корнилова управляющему Военным и морским министерством Б.В. Савинкову, отправленной 27 августа 1917 г. в 2 ч. 40 м. за №6394. Телеграмму см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 46. Л. 3. (Опубл.: Революционное движение в России... С. 439).
II Слово «знал* вписано над строкой.
III Слова «ген. Корнилов» вписаны над зачеркнутым: «он».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     357
См. документ № 9 — т. 1.
у нас не было никакого основания, напротив, оно произвело на нас впечатление абсолютной правдивости.
Наша беседа с Корниловым, ввиду чрезвычайной важности данного им показания, затянулась гораздо дольше, чем мы имели в виду.
Мы имели в виду этот первый ночной допрос свести к допросу «про форма», чтобы создать хоть какой-нибудь материал для оправдания постановления об аресте, который по существу не только был предрешен распоряжением Керенского, данным Шабловскому в Петрограде, затем подтвержденным по прямому проводу непосредственно вслед за нашим приездом в Могилев, но и фактически приведенным в исполнение генералом Алексеевым еще до этого первого допроса. Правда, арест этот был пока еще номинальным, так как фактически лишения свободы еще не было; обвиняемые принципиально лишь согласились подчиниться распоряжению об аресте.
Показание генерала Корнилова сразу же не было записано. В целях все той же скорости мы решили написать его ночью и дать на подпись на следующее утро.
Закончив допрос, Шабловский в очень деликатной форме сказал, что на нем лежит тяжелая обязанность объявить генералу Корнилову об аресте ввиду тяжести того обвинения, которое ему предъявило правительство. Корнилов все так же спокойно, сидя, промолчал и только кивнул головой не то в знак того, что он слышал, не то, что он подчиняется.
Затем мы решили, по крайней мере, посмотреть всех обвиняемых и объявить им также об аресте. Увидеть большинство нам не удалось, так как многих в помещении Штаба уже не было и они отбывали арест дома. Помню только, что генералу Лукомскому мы об аресте объявили. Застали мы его в какой-то маленькой комнатушке, в которой он устроился «для ареста», вероятно только что.
Генерал Лукомский имел несколько смущенный вид, мы все, вероятно, были смущены и еще того больше. На меня лично объявление об аресте Лукомскому произвело большее впечатление, чем объявление о том же Корнилову. Объяснить это я могу только тем, что генерал Корнилов принял нас еще как главнокомандующий, то есть после соответствующих докладов, в том же кабинете или приемном зале, очевидно, за тем же привычным для него столом. Лукомский, следующее по власти за Корниловым лицо, предстал перед нами не только [как представитель] этой власти, но даже и ее видимости лишенный. Комнатушка, почти без мебели и весьма тускло освещенная, лишь оттеняла всю глубину падения с высоты власти. Произведя тяжелую операцию ареста главнокомандующего Российской армии, мы вернулись в наш вагон на вокзале, откуда Шабловский немедленно же донес Керенскому об арестах1. Затем мы собрались^месте, чтобы обсудить положение. Чтобы себе ясно представить и наше настроение и нашу оценку положения, достаточно повторить два слова, не раз сказанные в эту ночь экспансивным Шабловским: «Керенский соврал». Действительно, после допроса Корнилова нужно было признать, что или Керенский соврал, или, выражаясь вульгарно, «втер нам очки» Корнилов. Допустить последнее можно было, конечно, теоретически, однако личные впечатления от показания Корнилова у нас всех были настолько положительные, что фактически возможность эта отпадала.
Под таким впечатлением постановление об аресте, составить которое должен был я, представляло непреодолимые затруднения.
Ведь если крымовский корпус был направлен не против правительства, а с ведома и во исполнение плана правительства, то не было мятежа, не было
358
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
преступления, <а если не было преступления^, то не может быть и ареста как меры пресечения. Арест между тем уже произведен, следствие все-таки только что начинается, показание Корнилова не есть последнее слово, а значит, постановление об аресте должно быть. И вот я его смастерил в том смысле, что преступление заключается не в мятеже, раскрытом Керенским 26 августа, а в мятеже, начавшемся 28 августа, когда Корнилов отказался исполнить распоряжение правительства.
Такова была цель и основа постановления, но изложить это в такой форме совершенно открыто было невозможно по отношению к правительству, которое бы могло увидеть в этом демонстрацию против него, чего мы вовсе не хотели, так как то, что «Керенский соврал», было наше ощущение, наше мнение или предчувствие, но это еще не было твердо установленным следствием фактом. Поэтому в постановление мы включили кое-что из самого первого объявления правительства о предании генерала Корнилова и других генералов суду, но ввели это в историческую часть постановления. Была уже поздняя ночь, когда составленное мною и неоднократно переделанное постановление было готово250. Я и сейчас вспоминаю, как невысоко я сам оценивал мое произведение: соединить в нем обвинение в мятеже с желанием этого обвинения избежать, по-видимому, нельзя было лучше.
Я уже упомянул, что показание генерала Корнилова о направлении корпуса генерала Крымова на Петроград произвело сильнейшее впечатление на нас всех. Я имел при этом в виду как Шабловского с Колоколовым, с одной стороны, которые вообще о деле раньше ничего не знали, так и полковника Раупаха, с другой стороны, не только о деле знавшем, но в какой-то степени в него замешанного. Сведение о том, что крымовский корпус был направлен на Петроград с ведома правительства, по-моему, было для полковника Раупаха большой неожиданностью, по-видимому, он имел о движении корпуса иное представление. Вместе с тем Раупах, по-видимому, очень быстро понял все значение этого факта для всего хода дела, и проявлявшееся им до этого момента волнение, имевшее личные основания, видимо, стало спадать. Сделанное им мне 30 августа вечером в Петрограде признание о прикосновенности к делу Корнилова сильно связало непосредственность приятельских отношений, существовавших до того времени, и за все время процесса мы никогда с ним о его участии в деле не говорили. Позже, уже после Октябрьского переворота, когда и дело Корнилова перед лицом совершенно новой обстановки утратило свой интерес, я помню, лишь однажды полковник Раупах, коснувшись дела, возлагал вину за провал дела на Ставку, назначившую своими представителями в Петрограде «каких-то мальчишек», бессмысленно тративших деньги на кутежи будто бы при конспиративных встречах по кабакам и не сумевших ничего толком организовать. Между прочим, я припомнил тогда, как Раупах, живя еще у меня, рассказывал об одном ужине, на который он был приглашен в Луна-Парк в обществе людей, которых он мне тогда не назвал и которые мне тогда же показались подозрительными. Я вспомнил этот рассказ тогда, главным образом, по тому удовольствию, с которым Раупах рассказывал о всех кулинарных прелестях этого ужина. Припомнить, чтобы Раупах был в связи с этим ужином хотя бы в самой слабой степени недоволен организовавшими ужин людьми, я никак не мог.
Мне кажется, что тогда же и там же, в первую ночь нашего пребывания в вагоне в Могилеве, психологически предопределилось направление нашей будущей работы.
Текст, заключенный в угловые скобки, вписан над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     359
I Слово «разговора» вписано над строкой.
II В тексте, заключенном в угловые скобки, первоначально был следующий порядок слов: «ответов и вопросов».
III Слово «них» вписано над строкой.
w  Слово «подчеркивалась» впечатано над зачеркнутым «подтверждалась».
Факт переговоров Ставки с правительством о высылке войск против Петрограда стал как бы исходным пунктом нашего расследования, а как скоро факт этот подтвердился, совершенно естественно и логически мы направили свои усилия к дальнейшей проверке доказательств, данных нам правительством (Керенским), и, таким образом, почти с самого начала следствие обратилось как бы против Керенского, а не против обвиняемых генералов.
На следующий день, в то время как распоряжением Штаба одна из гостиниц города оборудовалась для помещения в ней всех арестованных, мы были заняты изъятием из дел Штаба всякого рода документов и телеграмм, а из них в первую очередь знаменитой телеграммы за № таким-то о движении крымовского корпуса к Петрограду с просьбой об объявлении его на военном положении несколькими днями позже. Телеграмма эта носила на себе дату того дня, когда в Ставке абсолютно еще ничего не было известно о результатах разговора1 Львова с Керенским. Другим важнейшим документом, изученным нами в этот день, была лента разговора по прямому проводу между Керенским и Корниловым. Петроградский экземпляр этой ленты Шабловский получил от Керенского еще в Петрограде, мы имели возможность с ним познакомиться уже по дороге в Могилев. Тогда разговор этот не произвел на нас почти никакого впечатления. В общем, он подтверждал заявление правительства о передаче Корниловым через Львова, как называло правительство, ультиматума, а все неясности его нами относились за счет неудачной постановки <вопросов и ответов>п, столь обычной при редактировании телеграмм в погоне за краткостью.
При наличии для всеобщего сведения распространенного объявления правительства о преступности Ставки сама по себе каблограмма разговора казалась просто излишней, и мы на ней не останавливались. Совсем иначе отнеслись мы к ней теперь. Мы уже знали не только то, что и как каждая из сторон сказала, но и что и почему она хотела сказать.
И громадная разница между тем, о чем Керенский спрашивал, и тем, что Корнилов отвечал, выступала со всей резкостью и очевидностью.
Кроме того, выступала со всей резкостью и разница в манере действий министра-председателя и главнокомандующего. В то время как ответы генерала Корнилова были кратки и определенны, вопросы Керенского были многословны, запутанны и неясны. Ясно из них111 было лишь одно, что Керенский спрашивал о чем-то гораздо большем, на что отвечал Корнилов. Совершенно естественно создавалось убеждение, что ставивший вопросы ставил их умышленно в такой запутанной форме, преследуя какие-то свои, вряд ли лояльные по отношению к собеседнику, цели.
В самом деле, прямой провод ведь для того и существует, чтобы можно было говорить со всей откровенностью о наиболее важных вещах. Ни о какой тайне не могло быть и речи в данном случае, коль скоро в момент разговора у Керенского было уже готовое решение через несколько часов объявить о событии на всю Россию без всяких утаек. Нелояльность Керенского подчеркивалась™ той неправдой, которую допустил он, сказав Корнилову, что он говорит в присутствии Львова, которого при разговоре вовсе не было. Вполне понятно, что, загипнотизированный утверждением Керенского, что посредник между ними
360
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
Львов находится тут же, Корнилов подтвердил, что он действительно поручил Львову передать Керенскому нечто. Но о том, что именно должен был передать Львов по существу, несмотря на подсовывание ему Керенским невразумительных вопросов, Корнилов не сказал ни слова. Конкретно и недвусмысленно Корнилов подтвердил лишь одно, что он пригласил Керенского и Савинкова приехать в Ставку безотлагательно. Как-то само собой в связи с манерой действия Керенского1 при разговоре с Корниловым припоминалась и манера действия Керенского при разговоре со Львовым, когда за ширмой был посажен подслушивать чиновник уголовного розыска Балавинский (или Миронов). Пусть в глазах Керенского это был ловкий ход (для чего — чтобы свалить Корнилова), в наших глазах ход этот казался очень неловким. Такой образ действия предполагает недоверие к себе со стороны третьих лиц, а когда он осуществляется министром-председателем, да ко всему еще во дворце в бывших царских покоях, он получает особо пикантный характер и свидетельствует, что прибегает к нему человек мелкий или замышляющий нечто такое, что и самому не кажется безупречным. Явно неблагоприятное мнение членов Комиссии (я утверждаю, что оно было абсолютно одинаково у всех четырех членов Комиссии) о Керенском обострялось еще теми переговорами по прямому проводу, которые должен был вести Шабловский с канцелярией Керенского" по два раза в день и при которых из Петрограда именем Керенского на Комиссию не только1" оказывалось самое бесцеремонное давление, а ей просто отдавались приказания об усилении репрессий в отношении обвиняемых.
Арестованные были размещены в гостинице, причем, по просьбе Корнилова, переданной нам Штабом, внутренняя охрана должна была быть1У поручена какому-то восточному эскадрону251 (текинцам, что ли), к которым Корнилов относился с особым доверием, в то время как внешняя охрана была поручена полку Георгиевских кавалеров. Шабловский охотно пошел навстречу этой просьбе. Вначале возражений против такого порядка не было ни с чьей стороны, но впоследствии меру эту нам пришлось энергично защищать как против требований Могилевского Совета, так и против Петроградаv.
Арестованными в первый же день были генералы Корнилов, Лукомский, Романовский, Кисляков, еще шесть офицеров из Офицерского союза и Аладьин. Аладьин никуда не собирался удирать, проявлял совершенное спокойствие и на все смотрел с видом постороннего человека, весьма заинтересованного чем-то любопытным, происходящим на его глазах. В постановлении об аресте Аладьина была сделана краткая ссылка на словесное заявление министра-председателя.
Когда арестованные были уже устроены, мы пошли на допрос, причем для скорости решили допрашивать обвиняемых не всей Комиссией сразу, а поделивши их между отдельными членами Комиссии. Допросив, оставить им бумагу и предоставить каждому записать свое показание самому с тем, чтобы на следующий день показания были подписаны в нашем присутствии. Мне достался для допроса генерал Романовский. Но предварительно мы все вместе зашли к генералу Корнилову, чтобы посмотреть, как он устроился. Устроен он был совсем неплохо в хорошем номере гостиницы, впрочем, так же были устроены и все остальные, мне даже казалось, что для обвиняемых они были устроены
1 Слово «Керенского» вписано над строкой.
" См. документы № 11, 13, 14 —т. 1.
111 Слово «только» впечатано над зачеркнутым: «просто».
w Слово «быть» вписано над строкой.
v См. документы №46, 49, 40, 51, 52, 54 —т. 1.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    361
1  Слова «о том» впечатаны над строкой.
" Показание 1-го генерал-квартирмейстера при Верховном главнокомандующем генерала И.П. Романовского от 2-4 сентября 1917 г. см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 14. Л. 77-90. (См. документ № 54 — т. 2).
111  Слово «неудобное» вписано над зачеркнутым «неприятное».
даже слишком хорошо. Само собой разумеется, что я этого никому не высказал, хотя подумал тогда же, как бы нам из-за этого не вышло неприятностей с революционными властями. К моему большому удивлению, на этой почве никаких недоразумений не произошло.
Помню, между прочим, что в комнате Корнилова я обратил внимание на несколько тортов, стоявших в разных местах помещения. Несомненно, это были знаки внимания со стороны близких или сочувствовавших, но вид этих тортов как-то не вязался с представлением о карцере — они производили впечатление чего-то очень наивного, принимая во внимание необычайное положение арестованного.
Кажется, в тот же день или на следующий из Могилева уезжала жена Корнилова с детьми. Я был в это время в нашем вагоне, когда к нам пришел молодой офицер, адъютант Корнилова, с просьбой о содействии. Не помню уже с чьей стороны было возбуждено требование об отобрании от арестованного Корнилова его шашки, которую хотела увезти с собой госпожа Корнилова. Я сейчас же пошел в вагон, где устроилась госпожа Корнилова, и, конечно, засвидетельствовал, что со стороны Комиссии нет решительно никаких возражений против того, чтобы она увезла шашку (было ли то золотое оружие или какая-то почетная шашка — не могу припомнить). Госпожа Корнилова очень милая и простая русская женщина. Была она очень взволнована и едва сдерживала слезы. Из провожавших ее я никого кроме адъютанта не заметил. Одно это было уже достаточно грустно, а забота жены боевого генерала о том1, чтоб его оружие не попало в руки каких-нибудь врагов-комитетчиков, меня немало тронуло и взволновало. На третий день нашего пребывания в Могилеве мы пошли в гостиницу обвиняемых за показаниями.
Показание генерала Романовского было написано на двух или трех вложенных друг в друга листах писчей бумаги с линейками". По мере того, как я читал показание, генерал Романовский внимательно следил за мной, вероятно, желая увидеть, какое впечатление его показание на меня производит. Время от времени, очевидно зная, какое место показания я читаю, он вставлял то или иное замечание или пояснение, сюда относящееся. Один вопрос, по-видимому, особенно волновал его, а именно, что между корпусом генерала Крымова и Ставкой была прервана связь и в критические дни не могла быть восстановлена. По этому вопросу, пока я читал показание, он сказал, что обстоятельство это служит лучшим доказательством того, что никакого заговора не было, так как, конечно, Штаб главнокомандующего такого промаха в подготовке операции допустить не мог. Это замечание меня задело. Мне, имевшему основание, со слов Раупаха, считать, что Ставка имела бесспорно какие-то враждебные правительству намерения для посылки войск Крымова на Петроград, просто, вероятно, машинально захотелось дать отпор — дескать, не принимай нас, Комиссию, за дураков, и в этом смысле я и ответил генералу Романовскому. Он сразу же замолчал и опустил глаза. Я чувствовал в этот момент, что попытка сказать неправду была неприятна самому генералу Романовскому, и мне просто стало его жалко. Как генерал он был для меня «старшим», предъявленным ему обвинением никак не запятнанным, и мне было неприятно, что я его поставил в неудобное1"
362
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
положение. Читая показание дальше, я дошел до места, где генерал Романовский упоминает об офицерах, вызванных с фронта под предлогом прохождения курсов бомбометания2", кажется, [а] в действительности же для отправки в Петроград для руководства офицерами гарнизона Петрограда, если бы в том встретилась надобность. Об этих офицерах из показания генерала Романовского я узнал впервые. Генерал Романовский, видимо, считал нужным упомянуть о них сам, чтобы сведения о них не дошли до нас из другого источника и притом в неблагоприятном для чинов Ставки освещении. Но, по-видимому, заговорщик генерал Романовский был плохой, по произволу обходиться с истиной не умел, и потому, прочитав эту часть его показания, я вполне определенно увидел в ней первую явную улику против Ставки. Совершенно открыто я это и сказал генералу Романовскому. Я прочитал эту часть показания ему вслух, и генерал Романовский, несомненно, понял1 всю неудачу своей редакции. Он что-то сказал, но я ясно чувствовал, что «выкручиваться» он не будет. Показание генерала Романовского, как я уже сказал, было написано на двух или на трех вложенных один в другой листах. Неудачная часть показания была" на одном из средних (вкладных) листов. Я вынул его, достал из портфеля еще один чистый лист такой же бумаги и, передав их оба генералу Романовскому, предложил ему исправить в этой части показание и переписать заново, но так, чтобы по объему оно в точности соответствовало прежнему с тем, чтобы переносы с листа на лист совпали, а старое показание уничтожить. Новый вкладной лист я получил от генерала Романовского на следующий день. О замене листа и о причинах, его вызвавших, я, конечно, никому в Комиссии не сказал. Когда все показания главных обвиняемых были собраны, то вместе с другими нами собранными доказательствами мы получили вполне законченную картину события. Эти другие доказательства состояли из показаний свидетелей, частью нами приглашенных, частью явившихся по собственному почину.
По собственному почину явились члены-представители Могилевского Совета солдатских и рабочих депутатов111. Пришло их несколько человек, собственно, не затем, чтобы дать показание, а чтобы по примеру некоторых других Советов по пути между Петроградом и Могилевым попытаться включить своего делегата в состав нашей Комиссииw. Так же как и раньше, пожелание это мы не удовлетворили, но постарались, чтобы позолотить пилюлю, убедить пришедших в том, что показания их могут быть для нас драгоценными. Показания эти, прежде всего, свели на нет показание другогоv представителя Могилевского Совета, а именно Рутера — первого свидетеля, допрошенного нами по делу еще в Петрограде. Не имея никаких конкретных данных, имевших отношение к «мятежу», они могли рассказать нам лишь сплетни, занимавшие в эти дни умы могилевских жителей. Рассказали о параде войск, устроенном Корниловым после сделанного им открытого заявления о неповиновении правительству. Рассказывали об аэропланах, прилетавших в Могилев и улетавших вновь. И, наконец, об офицерах, вызванных с^ фронта и отправленных в Петроград.
Речь, сказанная генералом Корниловым во время парада, имевшего место числа 29 августа, как бы она резка и демонстративна ни была, конечно, уже
I Слова «несомненно, понял» вписаны над строкой.
II Слово «была» вписано над строкой.
III Слова «и рабочих» впечатаны над строкой. п См. документ № 40 — т. 1.
v Слова «показание другого» вписаны над зачеркнутым «еще одного».
щ Слова «вызванных с» впечатаны над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     363
чисто хронологически никакого отношения к преступлению, объявленному правительством 26 августа, иметь не могла. Совершенно то же1 и по тем же причинам следует сказать и о попытках Ставки связаться с корпусом Крымова при помощи летчиков — факт, которого никто из чинов Ставки и не отрицал. Наоборот, слухи об офицерах, снятых с фронта и отправленных в Петроград, могли бы послужить исходным пунктом для обвинения, если бы опять-таки не то обстоятельство, что экспедиция конного корпуса должна была служить выполнению целей, правительством поставленных. Когда мы обратились к арестованным чинам Ставки с вопросом" об этих офицерах, они сказали: «Да, мы отдали это распоряжение и постарались осуществить его возможно тайно, но как же иначе могли мы поступить, раз и передвижение конного корпуса, имевшего то же задание (быть угрозой против большевиков, против Советов)"1 по соглашению с правительством, равным образом осуществляли тайно».
В общем, картина представлялась так. Посылка конного корпуса на Петроград не была эпизодом самостоятельным, она являлась заключительным звеном в той длинной цепи, какой представлялась борьба высшего командного состава за восстановление боеспособности армии путем поднятия в ней дисциплины, уничтожения или ограничения прав комитетов и комиссаров и поднятия авторитета офицерского корпуса. Обвиняемые не одинаково расценивали значение отдельных звеньев этой цепи, не одинаково определяли и ее начало. Одни считали началом борьбы речь генерала Деникина, бывшего тогда начальником Штаба Верховного главнокомандующего, на съезде, организованном Союзом офицеров в Могилеве™, что относится к маю месяцу. Другие видели это начало в том ультиматуме, который поставил генерал Корнилов правительству при назначении его Верховным главнокомандующим253 после нашего разгрома на Юго-Западном фронте в июне месяце. Мы разыскали речь Деникина и телеграмму Корнилова. И в том и в другом случае дело шло о заявлении правительству с авторитетной стороны об условиях, без которых русская армия не может оправиться и выполнить свой долг. Речь генерала Деникина, блестящая по своей форме, не оставляла сомнения в настроении офицерского корпуса, глубоко и несправедливо обиженного новой властью, но спокойного в своей воле служить интересам своей родины. Телеграмма Корнилова заключала в себе уже почти законченную программу для восстановления армии, опиралась на офицеров. Наиболее важным требованием Корнилова, помимо прекращения преследования офицеров, было, как известно, введение смертной казни в тылу. В изложении дальнейших этапов борьбы интерес представляли не этапы сами по себе, всем нам более или менее известные из печати, а, во-первых, та бесспорно искренняя страстность и горечь, с которой говорили об этой борьбе7 все допрошенные нами члены Ставки, что свидетельствовало о том, как близко они принимали к сердцу это дело, и, во-вторых, единодушное обвинение правительства, в лице Керенского, в двуличии, неискренности, мелочности. Генералы считали, что фактом назначения Корнилова главнокомандующим254 принципиальное согласие на реформы было дано, между тем фактическое осуществление
I Слова «то же» впечатаны над зачеркнутым «также».
II Слова «с вопросом» вписаны над строкой.
III Далее зачеркнутое слово неразборчиво.
N Имеется в виду речь генерала А.И. Деникина в защиту офицеров на учредительном съезде Союза офицеров армии и флота 22мая 1917г. в г.Могилеве. (См.:ДеникинА.И. Очерки русской смуты... М., 1991.С. 113-114).
v Текст «об этой борьбе» впечатан над строкой.
364
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
реформ, несмотря на очевидную и срочную необходимость их, все откладывалось и откладывалось. И с каждым таким откладыванием росло сомнение, недоверие, подозрение против Керенского. Я помню, как арестованные передавали о съезде главнокомандующих фронтов в Ставке (июль?)1 в присутствии Керенского".
На съезде этом все главнокомандующие высказывались единодушно в пользу необходимости проведения тех реформ, о которых уже не раз была речь. Наиболее яркой была речь генерала Деникина"1, который снова высказал свое мнение в изумительно блестящей, но настолько острой форме, что был даже остановлен председательствовавшим генералом Брусиловым. Там, где генерал Брусилов едва не лишил слова генерала Деникина, Керенский, встав и пожав руку генералу Деникину, поблагодарил его за искренно высказанное мнение. Как единодушие генералов на съезде, так и благодарность Керенского Деникину давали право высшему командному составу надеяться, что дело реформ двинется, наконец, со своего места. Ничего подобного, однако, снова не произошло.
После обмена проектами новых законов Корнилов был вызван в Петроград, где на заседании правительства защищал свой проект, как ему казалось, уже в последний раз. И снова проект не прошел и был передан в министерство Савинкову. На этом заседании произошел, между прочим, необычайный эпизод, который не мог не отразиться впоследствии на поведении Ставки в отношении правительства255.
Во время доклада Корнилова о положении на фронте Савинков ему прислал записочку, прося не говорить слишком открыто о военном положении, так как сказанное им может стать известным врагу.
Выяснилось, что Савинков намекал на своего товарища по партии, выдающегося в ту пору министра Чернова. Очень скоро после этого события Корнилов снова был приглашен в Петроград, причем и эта поездка (август) делу пользы не принесла, а отношения между Корниловым и правительством (Керенским) испортила и еще больше256.
Дело в том, что по информации Ставки, Корнилова имелось в виду в Петрограде отставить от должности главнокомандующего, а в случае упорства и арестовать. Проверить этот слух возможности, конечно, не было, но происшедший в связи с этим обмен телеграмм с Петроградом весьма основательно поддерживал предположение, что Керенский чего-то недоговаривает.
Корнилов, несмотря на предупреждения, в Петроград поехал, но в сопровождении эскадрона текинцев с пулеметами, таким образом уже открыто демонстрируя свое недоверие правительству и Керенскому в частности. Я уже упоминал в другом месте, какое количество слухов и разговоров этот приезд Корнилова во дворец с пулеметами в Петрограде вызвал. Слухи и разговоры эти не могли не дойти до ушей и Керенского.
Проект новых законов снова не прошел и еще раз вернулся в министерство к Савинкову. Наконец, наступило Московское совещание257, и оно снова дало повод к обвинению генералами Керенского в нелояльности по отношению к Корнилову, выразившуюся в попытке воспрепятствовать как приезду Корнило-
1  Примечание документа.
" Имеется в виду совещание в Ставке генералитета и ряда министров Временного правительства 16 июля 1917 г. Стенограмма совещания опубл.: Красная летопись. № 6.1923. С. 151— 188. (См. комментарий № 159 —т. 1).
111 Выступление генерала А.И. Деникина на совещании в Ставке 16 июля 1917 г. см.: Красная летопись. № 6. 1923. С. 153-160.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    365
Далее зачеркнуто: «который».
ва в Москву вообще, так и возможности выступить ему на совещании с речью, в которой Корнилов еще раз имел в виду потребовать проведения мер к восстановлению боеспособности армии. Как известно, генерал Корнилов в Москву приехал, речь свою произнес и приезд свой обставил так, что давал повод истолковать его как открытый вызов левой части общественности, а косвенным образом и правительству.
Как ни велико выросло к этому времени недоверие и даже враждебность Ставки к Керенскому лично, генералы отдавали себе отчет в том, что требуемые ими реформы, а среди них, в первую очередь, восстановление смертной казни в тылу и уничтожение детища Советов — комитетов и комиссаров, — были направлены против Советов, против большевистской их части, и понимали, что сопротивление Керенского требуемым мерам объясняется колебаниями Керенского между Советами и армией и искренним или неискренним страхом перед тем сопротивлением, которое этим мерам Советы могут оказать. Считался с возможностью подобного сопротивления и Корнилов и в предупреждение его еще в начале августа отдал распоряжение о сосредоточении конного корпуса в районы, допускавшие легкую переброску его к Петрограду. Обстоятельство это было, несомненно, слабейшим местом дела, в том смысле, что давало возможность построить на нем обвинение в духе обвинения правительства. Объяснения генерала Корнилова, что переброска корпуса была вызвана информацией о намерении большевиков повторить восстание в конце августа, было более или менее голословно, хотя, конечно, для всех было ясно, что существующее соотношение сил в Петрограде такого рода восстание делало весьма возможным, с одной стороны, а с другой стороны, что подобного рода информации и возможны только в голословной форме. Но самая возможность строить обвинение только на этом основании отпадала в результате нового эпизода все в той же истории с законами о восстановлении боеспособности и дисциплины в армии, а именно приезда в Ставку Савинкова 24 августа. Савинков явился в Ставку с еще раз переработанным проектом закона и в самой категорической форме заверил, что на этот раз закон правительством утвержден будет. Если сообщение это само по себе еще не могло быть достаточным, чтобы рассеять недоверие Ставки к новому обещанию, то побочное обстоятельство, с этим обещанием связанное, должно было эти сомнения рассеять самым решительным образом. Обстоятельство это заключалось и в том, что Савинков сам заявил, что правительство ожидает в связи с объявлением законов противодействия советов и готово ему противопоставить силу. Силой этой может быть тот конный корпус, который сосредоточивался в районе Петрограда. Насколько твердо правительство решило прибегнуть в данном случае к силе, должно было документировать прибытие с Савинковым полковника Барановского с картами окрестностей Петрограда, на которых в совместном заседании были нанесены границы того района, который должен был быть правительством объявлен на военном положении одновременно с опубликованием законов. Все это должно было произойти в последних числах августа, когда и войска конного корпуса должны были быть на подступах к Петрограду. Единственным ограничением, которого правительство в связи с этой операцией желало, было неназначение начальником войск, направленных на Петроград, генерала Крымова1, бывшего как раз командиром этого корпуса.
Новости, приведенные Савинковым, были настолько хорошими с точки зрения Ставки, что Корнилов даже пошел до некоторой степени на уступки в
366
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА, ТОМ I
вопросе о комитетах и комиссарах. По привезенному Савинковым проекту, они, вопреки требованиям Корнилова, все-таки сохранялись, хотя и с ограниченными правами. Генерал Корнилов просил Савинкова довести еще раз до сведения правительства, что он считает необходимым их полное упразднение, однако пожелание это не связал ни с каким ультиматумом и тем самым фактически с ними примирился1.
Насколько важное значение придавала Ставка новому решению правительства, видно из того, что тотчас же по отъезде Савинкова принимавшие участие в заседании с ним составили протокол, который и подписали генерал Корнилов, генерал Лукомский — начальник Штаба и генерал Романовский — генерал-квартирмейстер". В этом же протоколе, конечно, и то недоверие, которое Ставка питала к сообщениям, исходящим из правительства. Не подлежит, однако, сомнению, что день 24 августа, дав наконец командному составу надежду на проведение тех мер, при помощи которых могла быть воссоздана боеспособность армии, приблизил Ставку к правительству настолько, как они до того дня никогда еще не стояли. А заговор этих двух факторов власти легальной против власти нелегальной Советов придавал сближению Ставки и правительства особо серьезный характер.
Для нас, для следствия, поручение Савинкова, переданное именем правительства генералу Корнилову о подготовке войск на случай противодействия со стороны Советов новым законам, имело совершенно исключительное значение. В самом деле, если даже считать вероятным, что, отдавая приказ о движении конного корпуса в район, расположенный поблизости Петрограда, Корнилов имел намерение, направленное не только против большевиков Петрограда, но и против правительства, то с днем 24 августа операция эта легализировалась и строить на ней обвинение против генерала Корнилова становилось невозможным. Высказывая предположение о возможности у генерала Корнилова в определенный момент"1 преступного против правительства намерения, я высказываю лишь те предположения, которые возникли во время следствия у меня лично. Возникли же они по простой причине: сделанное мне полковником Раупа-хом частичное признание заставляло меня относиться ко всем уликам с особой подозрительностью, видя признаки преступления там, где его, быть может, вовсе и не было. Я совершенно уверен, что у других чинов Комиссии подобных подозрений не возникало, так как никогда и никто о них во время процесса не упоминал. Относится это не только к Шабловскому и Колоколову, но и к депутатам Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов, впоследствии включенных в нашу Комиссию. 24 августа, то есть именно в тот день, когда выступление Савинкова в Ставке принесло главнокомандующему надежду на осуществление его планов и тем самым устраняло причины натянутых отношений между Ставкой и правительством, в Ставку приехал Львов.
Как известно, Керенский представил перед общественным мнением Львова посланцем Корнилова, передавшим ему «ультиматум» последнего. Корнилов
1 Запись разговоров Б.В. Савинкова с Л.Г. Корниловым в Ставке 23 и 24 августа 1917 г. см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 28. Л. 106-110. (Опубл.: Революционное движение в России... С.421-423; см. также комментарии № 115, 116—т.2).
" Имеется в виду протокол пребывания управляющего Военным министерством Б.В. Савинкова в г. Могилеве 24 и 25 августа 1917 г. Протокол см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 14. Л. 34-36. (Опубл.: Владимирова В. Контрреволюция в 1917 г. Корниловщина. М, 1924. С. 206—209; см. также приложение № 1 — т. 2).
ш Далее зачеркнуто: «какого».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     367
Слово «это» вписано над строкой.
не только категорически отвергал это1 представление, но видел в нем особо вопиющую ложь Керенского. Нашей Комиссии пришлось в этом споре стать третейским судьей между главой правительства и главнокомандующим. Из допросов адъютанта главнокомандующего и целого ряда других лиц выяснилось следующее. Львов приехал в Могилев 24 августа и никем встречен не был. Придя или приехав в Штаб, он просил доложить о себе как о бывшем члене Государственной Думы и Временного правительства. В этот вечер Львов Корниловым принят не был. Ночь Львов провел в комнате есаула Родионова, одного из членов Союза офицеров. Львов был познакомлен с Родионовым, именно с целью устроить ему у Родионова ночлег, Добрынским. Принят был Львов Корниловым 25 августа и имел с ним беседу частью наедине, частью в присутствии Завойко.
Провожал Львова на вокзал Завойко. Одна уже внешняя сторона посещения Львовым Ставки давала весьма важный материал для суждения о том, кем он там собственно был. Не подлежало ни малейшему сомнению, что Львов приехал в Могилев не по приглашению Корнилова. Представлялось бы совершенно невероятным и противоречащим всем обычаям, чтобы приглашенное главнокомандующим лицо, притом по вопросу величайшего политического значения, не было никем встречено, брошено в городе на произвол судьбы без отвода помещения на ночь и в день приезда главнокомандующим не принято. Было не менее ясно, что не был Львов и официальным представителем министра-председателя. В перечне своих титулов для доклада главнокомандующему Львову не было основания умолчать об этом не только, чтобы быть принятым, но и затем, чтобы представителю высшей власти в стране были оказаны столь минимальные знаки внимания, как обеспечение на ночь крыши над головой. Вместе с тем, будь генералу Корнилову ведомо, что Львов желает быть принятым по поручению Керенского, вряд ли Корнилов смог бы ему в этом отказать. Таким образом, один чисто внешний разбор обстановки приезда и пребывания Львова в Ставке приводил к заключению, что утверждение правительства не находит себе подтверждения. К тому же выводу приводила и оценка личных отношений Львова с одной стороны к Керенскому, с другой — к Корнилову. Корнилов о Львове лишь слышал, но лично его совершенно не знал. С другой стороны, Львов, так же как и Керенский, был общественным и политическим деятелем, оба были одновременно членами Государственной Думы до революции и членами Временного правительства после революции. Это обстоятельство делало равным образом мало правдоподобным утверждение, что Корнилов своим представителем при выполнении миссии исключительно важного значения избрал лицо, ему постороннее, малознакомое. Вместе с тем, это обстоятельство, отдельно взятое, делало возможным предположение, что Львов был не посланцем Корнилова у Керенского, а наоборот, как это утверждал Корнилов, посланцем Керенского у него.
В той стадии следствия, в какой мы находились через несколько дней после приезда в Могилев, для нас важен был лишь первый вывод, а именно, что Корнилов Львова не посылал к министру-председателю. Этим обстоятельством до известной степени предопределялась и оценка разговоров, по существу имевших место между генералом Корниловым и Львовым. Разговор велся, никто этого не отрицает, о возможности, о желательности, о необходимости реорганизации правительства в смысле облачения его диктаторскими полномочиями, причем Корнилов высказался за тот вариант (всего их подвергалось обсуждению
368
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
три258), которым диктаторская власть передавалась ему как главнокомандующему, но со вхождением в состав правительства Керенского и Савинкова. Оставляя в стороне пока вопрос о том, представился ли Львов Корнилову как представитель Керенского, как утверждал Корнилов, или нет, ясно было лишь одно, раз Львов не был избранным генералом Корниловым лицом для выполнения особой миссии, он мог ему высказать свои мысли, взгляды, пожелания, но чтобы он вдруг случайно подвернувшемуся лицу дал поручение передать правительству ультиматум, не подвергая сомнению умственных способностей Корнилова, было нельзя. Поскольку же высказанное генералом Корниловым мнение, даже пожелание, чтобы главнокомандующий возглавлял правительство и был облечен диктаторскими правомочиями, не было облечено в форму ультиматума, в нем невозможно было усмотреть состава какого бы то ни было преступления. И до революции главнокомандующий не только имел право, но теоретически был обязан высказывать правительству свое мнение по любому вопросу, в том числе и о форме правления, коль скоро от формы правления зависело успешное ведение войны, теперь же, после революции, когда каждый солдат получил полную свободу политического суждения, считать лишенным этого права одного лишь главнокомандующего было бы просто абсурдным.
О том, что между Львовым и Корниловым происходил лишь обмен мнений, не больше, нужно было заключить и потому, что, хотя Керенский и назвал результаты этого обмена мнений «ультиматумом», он, однако, не назвал ни срока этого ультиматума, ни последствий его невыполнения, <то есть основных признаков ультиматума^. В Петрограде умолчание по этому вопросу заменялось движением на столицу корпуса генерала Крымова, в Могилеве же, после того как «легальный» характер движения корпуса был совершенно бесспорно установлен, отсутствие срока и последствий невыполнения окончательно уничтожали до основания все утверждение об ультиматуме.
Легко, конечно, сейчас спокойно писать о том, как со всей дипломатической осторожностью высказанное впервые в Петрограде кн. Трубецким слово «недоразумение» в применении к корниловскому мятежу быстро превращалось в процессе следствия в неправду, ложь, провокацию, истерию Керенского. И11 как нелегко было Комиссии увидеть себя перед этой истиной, в особенности ввиду111 того неприкрытого давления, которое на нее пытался оказать Петроград.
Я уже говорил о том, как в день создания Комиссии Керенский в непринужденном тоне говорил Шабловскому о необходимости немедленно произвести аресты в Ставке для объявления о них во всеобщее сведение, говорил и о том, как требование об аресте, переданное по прямому проводу, встретило нас при нашем приезде в Могилев. Требования эти повторялись с тех пор ежедневно и не по одному разу в день, а иногда и по два. Требования эти передавались от имени Керенского полковником Барановским и звучали совершенно необычно: «Революционная демократия всей России требует беспощадных арестов всех виновников восстания, атмосфера в Смольном такова, что этот котел каждую минуту угрожает взорваться, и тогда вместе с ним все мы взлетим на воздух. Министр-председатель ждет от вас энергичных мер по арестованию возможно большего количества лиц для успокоения Смольного». Мы, конечно, понимали, что полковник Барановский в изображении политического положения в Петрограде вряд ли сгущает краски, но мы не только не считали возможным произ-
i н ш
Текст, заключенный в угловые скобки, вписан под строкой. Слово «и» впечатано над строкой. Слово «ввиду» вписано над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    369
1  Слово «же» впечатано над строкой.
"  Слово «Советами» вписано над зачеркнутым: «правительством».
111 Телеграмму генерала А.И. Деникина министру-председателю А.Ф. Керенскому от 27 августа 1917 г. см.: ГА РФ. Ф. 1780. On. 1. Д. 6. Л. 15-16. (Опубл.: Революционное движение в России... С. 454; см. приложение № 7 — т. 2).
водить дальнейшие аресты, но и уже произведенные давили камнем на нашу судейскую совесть259. И если мы могли еще найти оправдание аресту генералов в их поведении после отрешения от должности, то для ареста Аладьина, кроме туманного указания на его виновность со стороны Керенского и настойчивого предложения с его же1 стороны о его задержании, у нас не было никакого материала ни в данный момент, не намечалось его и в будущем. Мы неоднократно обсуждали этот вопрос, неоднократно собирались с духом освободить Аладьина из-под ареста, и если не сделали этого, то, во-первых, под влиянием воплей, несшихся из Петрограда, и из боязни осложнить там политическое положение, которое непосредственно, в свою очередь, могло отразиться на судьбе наших арестованных, а во-вторых, рассматривая это освобождение как своего рода уступку, которую надо вырвать от революционной демократии, мы признавали более важным добиться сначала уступки там, где опасность была несомненно грознее — на Юго-Западном фронте в Бердичеве. Поэтому ответы Шабловского Петрограду по вопросу о дальнейших арестах были уклончивыми, со ссылкой на невозможность быстро двигать следствие вперед и неполноту данных для привлечения новых обвиняемых. Однако, при всей уклончивости ответов, едва ли Петроград постепенно не догадался о том, что взгляд Комиссии на все дело в целом начинает сильно расходиться с представлением о нем, создавшемся там. Мы могли скоро это заметить по изменившемуся тону доходивших до нас телеграмм.
Причиной наших забот и темой докладов Шабловского было положение, как у нас называлось, «Бердичевской группы генералов». Арестованы они были в революционном порядке распоряжениями комиссара Юго-Западного фронта Н.И. Иорданского без постановления какой бы то ни было судебной власти. Арест этот был политическим и психологическим эхом актов правительства от 26 августа, устранивших главнокомандующего от должности с преданием военно-революционному суду по обвинению в мятеже. Генералы Деникин, Марков, Эрдели и другие были обвинены в «том же» мятеже, причем ни при аресте, ни позже никто фактически этого обвинения не формулировал, да формулировать его никто бы и не мог. В самом деле, как было формулировать участие в мятеже, выразившемся, по определению правительства, в предъявлении ему ультиматума, подкрепленного угрозой вооруженной силой, если ультиматума фактически не было, а вооруженная сила двигалась не против правительства, а на помощь правительству в предполагавшемся его столкновении с Советами11. Но гипноз революционных слов и действий, исходивших из Петрограда, на Юго-Западном фронте был силен и доверие к правительству со стороны комиссара и комитетов, по-видимому, настолько велико, что они, очевидно, самостоятельно мыслить и не собирались. Внешний повод для обвинения им дал генерал Деникин сам, отправив правительству как всегда прекрасно изложенную и резкую телеграмму с осуждением правительства и морально солидаризируясь со Ставкой1". Но нельзя сказать, чтобы на Юго-Западном фронте совсем не пытались создать картины мятежа, своего мятежа. Таким мятежом хотели они представить вызов Ставкой фронта в Бердичев незадолго до событий для несения службы охраны роты какой-то школы прапорщиков. Таким образом, в
370
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
Бердичеве была повторена картина Петрограда: мятежный генерал, осуждающий правительство, и подозрительная контрреволюционная вооруженная сила. Как все это можно было связать с преступлением Корнилова, раскрытым правительством 26 августа, понять было очевидно невозможно. Впрочем, формально на этом никто не настаивал.
Производя аресты главного командования фронта в Бердичеве, хотели, чтобы суд (военно-революционный, то есть полевой) состоялся немедленно и именно в Бердичеве. Мы в Могилеве ни о составе преступления, ни о доказательствах не знали ровно ничего. На наши телеграммы Иорданскому прислать нам материалы дознания или местного следствия260 мы прямого ответа не получали, получали лишь извещения о намерении созвать суд, не ожидая результата работ нашей Комиссии261.
Допустить разбор дела в Бердичеве мы не могли и не хотели по вполне понятным причинам. Помимо прочих, чисто принципиальных, в силу которых мы, сознавая право на своей стороне, не хотели уступить давлению со стороны революционного начальства фронта, мы не могли уступить и потому, что были уверены, что при том предупредительно-угодливом, как нам казалось, настроении комиссара Юго-Западного фронта и иже с ним всякий революционный суд там, на фронте, безусловно, вынесет смертный приговор арестованным генералам. Будут приговорены к смерти «соучастники», нет никакой надежды избавить от нее и «главных виновных» — Верховного главнокомандующего генерала Корнилова и чинов его Штаба, между тем у нас уже сложилось почти абсолютное убеждение в их невиновности (в том, в чем их обвиняло правительство) и прекращение дела по недоказанности представлялось нам наиболее естественным концом нашей работы. При таком нашем отношении к делу сохранение жизни нашим подследственным естественно становилось нашим долгом.
Однако я вовсе не хочу сказать, что наши усилия спасти жизнь нашим подследственным являлось лишь результатом сознания нашего долга. Я совершенно уверен, что мы начали действовать в этом направлении совершенно инстинктивно, еще не сознавая, но ощущая, что имеем дело не с преступлением, а с жертвами политики. Независимо от этого и мужественное, спокойное и благородное поведение, в особенности по сравнению с суетливым и предосудительным образом действий обвинителя (Керенского), склоняло нас на сторону генералов.
Итак, не получая положительного ответа от комиссара Юго-Западного фронта на наше требование о представлении нам актов дознания и следствия, произведенных на месте, мы обратились с просьбой к Керенскому отдать соответствующее распоряжение Иорданскому. Это ходатайство наше осталось равным образом без результата. Вместе с тем мы узнали, что Керенский сам выезжает в Ставку, дабы вступить в «верховное командование армиями».
К его приезду нами был выработан ему доклад262. В нем помимо характеристики внешней стороны нашей деятельности была изложена фактическая сторона мятежа в освещении обвиняемых и разбор юридического вопроса о положении бердичевской группы обвиняемых. Моя первоначальная редакция, в части, касающейся состава преступления, была найдена большинством слишком резкой и подверглась переработке. Шабловский не хотел до допроса Керенского и Львова занять определенное положение по отношению к сути дела, да, кроме того, как мне кажется, он и по существу оттягивал момент высказаться от имени Комиссии, понимая, что осуждение Комиссии будет заключаться в осуждении Керенского. Но и в переделанном виде наш доклад достаточно ясно давал понять, что Комиссия относится с доверием к объяснениям обвиняемых. Во второй части доклад остался принятым без существенных перемен.
ЧАСТЬ И, СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    371
Здесь и далее в тексте документа фамилия указана ошибочно: «Дашинский».
Насколько наше положение нам казалось в то время затруднительным, могли бы свидетельствовать наши разговоры между собой в ожидании приезда Керенского. Хотя и с шуточками, но по существу вполне серьезно обсуждали вопрос о возможности не только ликвидации нашей Комиссии, но и даже нашего ареста. Когда Керенский приехал, докладывал ему Шабловский один. Я не помню сейчас подробностей того доклада, бесспорно лишь одно, что Шабловский не смог убедить Керенского отдать распоряжение Иорданскому передать дело о бердичевской группе генералов нам. Вместо того Керенский вызвал самого Иорданского в Могилев. Иорданский приехал на следующий же день, когда и состоялась наша встреча с ним в присутствии Керенского в вагоне последнего263. С Иорданским приехал председатель Совета солдатских депутатов Юго-Западного фронта солдат Дашевский1 и военный прокурор фронта генерал Батог. Генерал Батог, наш военный юрист, бывший до войны прокурором или судьей Одесского военно-окружного суда. Он имел репутацию очень дельного юриста, но человека крайне правых убеждений. Репутацию эту он себе создал во время политических процессов, в которых был всегда сторонником самых строгих мер. Узнав о его приезде с Иорданским, я не без волнения ожидал встречи с ним: его репутация хорошего юриста, казалось, обещала поддержку нашей точки зрения, но тот факт, что его привез с собой Иорданский, допускал возможность предположений прямо противоположного свойства. Заседание, по-моему, самый драматический момент в нашей работе. Уже шли мы в вагон Керенского в самом возбужденном состоянии, а там во время дебатов это возбуждение достигло такой степени, что лично я неоднократно ощущал, как у меня дрожали колени. Причиной этого возбуждения было возмущение поведением Керенского и Иорданского: первого явно двуличным, нечестным, а в лице высшей государственной власти особенно отталкивающим, а второго — угодничающим и преступным. Керенский как юрист отлично понимал всю правоту нашего требования, исполнить его не хотел, но не хотел взять на себя и ответственность за это, а явно сваливал ее на Иорданского. Иорданский, прекрасно понимая, что дело идет о жизни и смерти ни в чем не повинных людей, предавал их в угоду Керенскому. Керенский принял нас, по видимости, приветливо и очень запросто. Приветствия и частные разговоры, впрочем, были очень краткими, так как желание перейти к делу было, по-видимому, всеобщим. Интересно, что уже в том, как мы разместились, чувствовалось образование партий. Мы, члены Комиссии, заняли место группой. Иорданский все время как-то суетился около Керенского, заглядывал ему в глаза и заискивающе улыбался. Сел он затем рядом с Керенским. Генерал Батог, угрюмый и молчаливый, сидел одиноко в углу дивана. Солдат Дашевский устроился посередине вагона на стуле. Дашевский, совсем молодой солдат, вероятно из евреев, думаю лет 25, розовощекий, отлично откормленный и очень опрятно одетый, — окопным солдатом он, наверное, не был. В заседании он держал себя спокойнее всех и явно играл все время роль, которая, очевидно, по его представлению, сводилась к тому, чтобы подчеркнуть его высокое положение и независимость Он поторопился первым сесть, закинул ногу на ногу и непрерывно курил одну папиросу за другой.
Керенский, открывая заседание, сказал, что он, не желая вмешиваться в ход следственного процесса, пригласил комиссара фронта Николая Ивановича Иорданского, чтобы дать возможность Комиссии, с одной стороны, и представителям фронта, с другой, договориться относительно дальнейшего направле-
372______ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
1 Частица «бы» вписана над строкой.
ния дела. «Николай Иванович, доложите ваше мнение», — закончил он, обращаясь к Иорданскому.
Сущность доклада Иорданского сводилась к следующему. Дело ему представляется ясным и простым. О преступлении генералов Юго-Западного фронта произведено на месте дознание. По заключению законного представителя военно-судебной власти — военного прокурора фронта генерала Батога, дело должно и может быть рассмотрено военно-революционным судом по месту совершения преступления, то есть в Бердичеве. Контрреволюционное преступление генералов привлекло внимание всего фронта, и фронт не допустит не только переноса дела в другое место, но и дальнейшей оттяжки дела, в чем он увидел бы1 снисходительное отношение к обвиняемым на том только основании, что они генералы. Присутствующий здесь генерал Батог и председатель Совета солдатских депутатов фронта могут подтвердить правильность моих слов. То, что сказал Иорданский, в общем было нам известно заранее. Но тем не менее речь его в той напряженной атмосфере, в которой происходило заседание, произвела сильное впечатление, и не тем, что он сказал, а тем, как он сказал. Он ни словом не обмолвился о том, что обвиняемым угрожает смертная казнь, ни на кого не смотрел, глазки его бегали по сторонам, как у жулика, который только что украл и хочет незаметно выйти из толпы. Он сутулился, вздыхал и, показывая рукой то на генерала Батога, то на солдата Дашевского, предлагал им подтвердить его слова. То обстоятельство, что генерал Батог дал заключение противоположное нашему, было для нас неожиданностью. Генерал Батог высказал свое мнение очень кратко. У нас у всех определенно сложилось впечатление, что заключение свое генерал Батог там, в Бердичеве, дал под давлением и теперь в нашем присутствии, не находя возможным от него отказаться, он хотел дать ему менее категорическую формулировку. Он высказался примерно так, что он не видит причин, почему бы дело о командном составе фронта, не связанное единством действия с обвиняемыми Ставки, не могло бы стать предметом самостоятельного рассмотрения. Генералу Батогу возражал Шабловский. Он тоже был краток. Его замечания можно передать так: Комиссии известно только одно дело о мятеже, а именно то дело, о котором последовало объявление правительства и для расследования которого Комиссия назначена с исключительными полномочиями, в том числе требовать передачи ей дел, с мятежом связанных. На этом своем праве Комиссия и настаивает.
Дашевский поддержал Иорданского в эдакой приятельской форме: «Мы с Николай Ивановичем не можем поручиться за фронт, если дело будет далее отложено, хотя бы на несколько дней». У нас, однако, сложилось такое впечатление, что Дашевский главным образом отстаивал престиж фронта, Совета, свой личный и Николай Ивановича, что же касается дела по существу, то оно или было ему абсолютно безразлично, или он не понимал как следует всей его важности. О том, чтобы фронт действительно кипел и бурлил из-за этого дела и чтобы он, Дашевский, действительно волновался за фронт, по этому поводу не было и речи. Шабловский молчал, он был очень бледен, смотрел в пол и дергал скулами. Заговорил Керенский: «Что делать, Иосиф Сигизмундович, я прекрасно понимаю, что вам хочется избежать этой маленькой неловкости в применении закона, но, в сущности говоря, нельзя не признать и основательности мотивов представителей фронта, которые высказали здесь свое мнение. Вам предоставлено право решать все вопросы, связанные с этим делом, и я не хочу вмешиваться в ваши распоряжения, но мне кажется, что для вас другого
ЧАСТЬ II, СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    373
выхода нет, как предложить комиссару Юго-Западного фронта созвать военно-революционный суд в Бердичеве». Шабловский с подчеркнутой официальностью ответил: «Г[осподин] министр-председатель, я такого распоряжения взять на себя не могу. Я не представляю себе, чтобы все солдаты всего Юго-Западного фронта не только требовали военно-полевого суда в Бердичеве, но даже чтобы они знали толком о существовании этого процесса. Кроме того, я думаю, что на комиссаре лежит обязанность не плыть по течению за неразумной толпой, а образумить ее, чего, по-видимому, г. комиссаром фронта сделано вовсе не было». После этого Иорданский, задетый, очевидно, за живое замечанием Шабловского, весьма оживленно стал доказывать свое основное положение, и Керенский, уже явно склонившись на его сторону, предложил такую комбинацию: передать оба дела одновременно на рассмотрение двух военно-полевых судов с тем, что он, Керенский, дает слово, что если последует смертный приговор, то он его не утвердит. Ему важно, говорил он, лишь одно, чтобы солдаты знали, что военно-полевой суд введен не для них одних, а для всех одинаково, от солдата до генерала. Это неожиданное заявление произвело необычайное впечатление. Все замолкли. Вдруг поднимается Шабловский и взволнованным голосом говорит: «Мне стыдно, Александр Федорович, вам напоминать о том, что было, но я должен это сделать. Припомните, сколько раз мы с вами протестовали в качестве защитников против передачи политических дел в военные суды. Мы протестовали во имя законности, отвергая все соображения целесообразности, а ведь там для такой передачи было больше формальных оснований. Неужели же теперь я должен делать то, против чего я столько раз протестовал...» Неизвестно было, что бы еще сказал Шабловский, но его дрожащий голос, его напоминания о прошлом, столь близком и понятном адвокатскому сердцу, заставили, наконец, Керенского понять, что нельзя гнуть палку до бесконечности. Он перебил речь Шабловского совершенно иным, товарищеским тоном и заговорил в свое оправдание о том отчаянном положении, в котором он оказался, о коллизии между законностью и государственными интересами. Положение всех становилось тягостным. Выход из него указал Иорданский, предложивший Комиссии выехать немедленно в Бердичев и оценить на месте всю обстановку. За это предложение ухватился Керенский, и Комиссия в тот же день выехала в Бердичев. В Бердичев мы ехали раздельно: мы в своем вагоне, Иорданский в своем. Сношений между нами в пути никаких не было. Мы обсуждали события минувшие и нам предстоявшие и гадали на тему о том, какую гадость нам готовит в Бердичеве Иорданский.
Была и еще одна тема, подвергавшаяся в пути неоднократному обсуждению, — обещание Керенского не утверждать смертного приговора, если обе группы обвиняемых будут одновременно преданы суду и будут приговорены к смертной казни. Обещание это было своего рода достижением, однако мы решили с ним абсолютно не считаться, так как прежде всего ему совершенно не доверяли.
В Бердичеве Иорданского и Дашевского встретила целая группа лиц, нас, конечно, — никто. На вокзале нам кто-то от имени Иорданского передал, что комиссар позаботится прислать нам автомобиль для посещения арестованных, мы, в свою очередь, передали посланцу, что посетим главнокомандующего фронтом.
Я помню, что к главнокомандующему мы приехали засветло. Заменил генерала Деникина на посту главнокомандующего фронтом генерал Огородников. Кем он был раньше и что он из себя представлял, мы не имели понятия. Принял он нас очень любезно, но в суждениях своих по делу был до того сдержан, что мы очень скоро прекратили наши вопросы — до того неловко было их
374
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
ставить. Нам хотелось выяснить не только вопрос о том, где и как содержатся арестованные генералы, но и проверить, в какой мере настроение фронта действительно требует немедленного суда над обвиняемыми на месте. Кроме того, хотелось выяснить ту обстановку, которая сделала вообще возможным арест главного командования фронта. Из всего этого генерал Огородников дал нам обстоятельные ответы только по вопросу о содержании арестованных: содержались они в соответствующем помещении где-то за городом на Лысой горе, причем караульную службу несут юнкера какой-то школы. От ответов на все остальные вопросы генерал или открыто уклонялся, ссылаясь на комиссара Иорданского, к компетенции которого эти вопросы относятся, или неловко старался отделаться незнанием обстановки ввиду1 краткого пребывания в должности.
Генерал Огородников пригласил нас поужинать с ним, и так как за ужином мы дел не касались, генерал Огородников более непринужденно занимал нас разговором на посторонние темы. Особенно долго остановился он на подземных ходах, которые были обнаружены где-то в окрестностях города. По объяснениям генерала, происхождение подземных ходов, тянущихся на несколько верст, относится к далекому прошлому, периоду владычества поляков над краем, когда подземным ходом пользовались в целях контрабанды.
Очень скромный ужин кончился, дали чай, а ни Иорданского, ни автомобиля не было. Неоднократно адъютант выходил справиться насчет автомобиля и каждый раз возвращался" с известием, что надо еще подождать. Но вот приехал и Иорданский. Выглядел он тут совершенно иначе, чем в Могилеве. Уже по одному тому, как он вошел в столовую, сел у стола и принял участие в разговоре, было видно, что он чувствует себя тут хозяином. Совершенно очевидно, генерал Огородников заслонялся фигурой Иорданского. По приезде Иорданского мы хотели сразу подняться и ехать, но он предложил нам еще немного подождать по причинам, которые остались нам непонятными, и с увлечением стал продолжать беседу о подземных ходах, вдаваясь в подробности, которые я никак не мог освоить, так как мысли мои, вероятно, так же как и у других членов Комиссии, были заняты совершенно иным. Наконец, без всякой заметной причины и повода Иорданский заявил, что мы можем ехать. Мы, конечно, тотчас же встали, раскланялись с генералом Огородниковым и направились к выходу.
К нашему удивлению, Иорданский также стал с нами прощаться, заявив, что с нами не поедет. Когда мы вышли из дому, было уже совершенно темно... Был не вечер, а ночь, темная, тихая, черная с ясными звездами на небе. Мы никак не могли понять, зачем понадобилось затянуть наше посещение арестованных до ночи, когда нормально им полагалось бы спать. Когда мы подъехали к какому-то небольшому, как показалось, дому, одиноко стоявшему где-то за городом около шоссе, то заметили, что вокруг дома собралась толпа, по-видимому, солдат. Мы могли понять, что из себя представляет эта толпа, только войдя в караульное помещение, где, заметив явно тревожное настроение караульной команды, спросили караульного начальника и он нам сказал, что толпа стала собираться с темнотой и теперь хулиганит. Действительно, извне проникали в караульное помещение гул толпы, крики, свистки. Крики и шум усиливались буквально с каждой секундой. Мы сразу сообразили, что шум народного гнева — это инсценировка Иорданского, и решили немедленно же прервать наше посещение, дабы своим присутствием не обострить положение. Но вместе с
Слово «ввиду» вписано над строкой. Далее зачеркнуто: «с уверением».
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     375
Слово «фары» вписано поверх слова «их». Слово «нам» вписано над зачеркнутым: «сам».
тем, не желая, чтобы наш отъезд был истолкован как бегство, мы решили посетить старшего из арестованных, генерала Деникина, и передать ему о цели нашего посещения. Помещение, в котором находился генерал Деникин, было обычным карцером, и когда мы вчетвером вошли в него, оно было переполнено. Я успел заметить, однако, что кровать генерала Деникина была аккуратно убрана, на ней была хорошая подушка и покрывало ее очевидно собственное одеяло. Над изголовьем висела иконка на красной, завязанной бантиком, ленточке. Генерал Деникин стоял перед нами официально с опущенными по швам руками, но с чувством собственного достоинства, которое так шло к его благородному лицу, сохранявшему абсолютное спокойствие. Между тем сохранить спокойствие было не так легко. Толпа, очевидно, знала, где находится генерал Деникин, и потому перед окном его карцера подняла такой неистовый гвалт, носивший явно угрожающий характер, что слова, сказанные обыкновенным тоном, заглушались шумом снаружи. Так я, стоя сзади Шабловского, не слышал почти ничего из того, что он сказал Деникину, что же касается последнего, то он, очевидно, слышал, что ему говорил Шабловский, но сам, по-моему, ничего не сказал и только раза два, в знак согласия, наклонил голову. Когда мы вышли из карцера генерала Деникина, тревога в караульном помещении усилилась. Я заметил, что в коридоре против входной двери был выставлен пулемет. Я его хорошо заметил, потому что никогда до тех пор не только не видел, но и не слышал, чтобы караульная команда была вооружена пулеметами. Выйдя на крыльцо арестного помещения, мы очутились в полной темноте, черной ночи. В полосах света, исходивших из окон, были видны головы солдат, сплошной стеной стоявших между зданием и шоссе, на котором стоял ожидавший нас автомобиль с полупотушенными фарами. Нам предстояло пройти 20—30 шагов среди этой бурлившей толпы. При нашем появлении толпа несколько стихла, и из нее стали раздаваться отдельные выкрики: «Когда будет суд, почему их не судят, кто у вас тут главный?..» Первые вопросы производили впечатление сравнительной сдержанности, и мы, не сговариваясь, отвечали на них, кто и что находил подходящим. Но очень скоро, под влиянием темноты и сознания безответственности, вопросы стали приобретать хулиганский характер. Одновременно появились вопросы и враждебные Комиссии. Я лично слышал, как кто-то кричал: «Удостоверения от них надо потребовать, неизвестно откуда они приехали...» Вопросы эти имели, очевидно, провокационный характер, и опасность их мы отлично сознавали. Раупах, Колоколов и я добрались уже до автомобиля и стояли у подножки, дожидаясь Шабловского, между тем его около самого крыльца обступила группа солдат и он, очевидно, не мог из нее выбраться. Поскольку свет из окон падал на него, мы видели, как он спокойно и пространно что-то разъяснял, но двинуться с места не мог. Быть может, все это продолжалось и очень недолго, но хулиганское, враждебное нам настроение росло так быстро и явно, что чувствовалась необходимость что-то предпринять. Чувствовал это, по-видимому, и шофер нашего автомобиля. Он стал подавать сигналы сиреной и то зажигал фары1, то тушил. Наконец он не выдержал и, повернувшись к нам, сказал, чтобы мы немедленно высвободили Шабловского, на которого он показал головой, и добавил, что ждать он больше не может, так как иначе мы отсюда не выберемся. Это был отличный предлог. В том состоянии, в котором мы были, он сам мог бы придти нам11 в голову слишком поздно, а тут Раупах и Колоколов пошли к Шабловскому и, громко
376
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
сказав ему, что шофер больше ждать не может, можно сказать, притянули его к автомобилю. Я не помню уже, как мы сели и как мы тронулись с места. Помню только, как в пути Раупах попрекал Шабловекого его разговорчивостью, из-за которой нас всех разорвать могли, и как Шабловский оправдывался, что не мог же он «бежать», что тогда еще хуже бы1 было. Возмущению нашему по адресу Иорданского не было границ. Сомнения в том, что опасное представление, в котором мы едва не оказались действующими лицами, дело его рук, не было ни на минуту. В самом деле, поверить в то, что темной ночью солдаты сами собой пошли за несколько верст за город только затем, чтобы покричать против арестованных генералов, и чтобы момент этот случайно совпал с нашим приездом туда, конечно, не было возможности. В особенности в связи с выдержанней нас в обществе генерала Огородникова в течение нескольких часов, которых как раз хватило бы, чтобы согнать на Лысую гору хулиганов революционного города Бердичева. Отказ Иорданского поехать вместе с нами, сделанный в последний момент, завершал картину гнусного поведения гнусного человека. Проехав на вокзал, Шабловский тотчас же отправился на телефон и дал волю своему возмущению в докладе штабу Юго-Западного фронта и, в особенности, в заявлении канцелярии комиссара фронта по поводу безобразного поведения недисциплинированной солдатской массы гарнизона и абсолютного бездействия местной власти.
Идя спать в наш вагон, стоявший на запасных путях, мы не были уверены в том, не направит ли на нас и там Иорданский солдатню в интересах проводимой им политики по делу генералов. Ночь прошла, однако, совершенно спокойно. На следующее утро было назначено заседание Совета солдатских депутатов фронта для обсуждения нашего Требования о передаче дела нам. На заседание это отправился Шабловский с Колоколовым, а мы с Раупахом в то же время отправились снова на Лысую гору допрашивать арестованных. Как я потом слышал от Колоколова, заседание было очень бурное, и, хотя Шабловский сказал на нем блестящую речь и держался с большим достоинством и мужеством, добиться согласия на наше требование не мог. Совет фронта лишь" не захотел взять на себя ответственность за окончательное решение и постановил предоставить решить этот вопрос Центральному Исполнительному комитету Совета солдатских] и р[абочих] депутатов в Петрограде, куда и командировал двух делегатов, которые должны были выехать вместе с нами.
Мы в это прекрасное осеннее солнечное утро приехали на Лысую гору к арестному помещению, около которого не было видно ни одной живой души. Настроение караула было самое мирное; пулемет переместился из коридора в угол караульного помещения. Из числа допрошенных я хорошо помню только генерала Деникина и Маркова.
Генерал Деникин, медленный в движениях, уравновешенный, абсолютно спокойный с большим достоинством, но безукоризненно корректный: чувствовалось, что он вполне сознательно воздавал следователю то, что ему по закону полагалось. На вопросы отвечал с исчерпывающей ясностью, не слишком коротко и не слишком длинно — как раз в меру. На вопросы, касавшиеся отношения к правительству, отвечал с полной откровенностью без всякого запала, без рисовки, без утайки. Совсем иным был генерал Марков. В нем не было ничего генеральского. Почти по-юношески худой и стройный, он был так быстр в движениях, что, казалось, не вошел в нашу комнату, а вбежал.
Частица «бы» вписана над строкой. Слово «лишь» вписано над зачеркнутым.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    377
С нами поздоровался так, как будто знал нас всю жизнь, уселся сразу не на скамейку, а на стол и засыпал нас вопросами, общий тон которых был: «Вот забавная штука вышла, не правда ли?..»
Мнение свое о правительстве высказал с юнкерской откровенностью и в тоне, возможном лишь при наличии твердой уверенности, что никакого другого мнения, в том числе и с нашей стороны, об этом предмете не может и быть. Что касается существа показаний обоих генералов, то оно сводилось к изложению все той же эпической борьбы высшего командования за оздоровление армии, в разных стадиях1 которой генерал Деникин принимал весьма заметное участие, и характеристике отношения их к колебаниям правительства, вызванным то бессилием его против советов, то недоверием к офицерам вообще. Генералы рассматривали эту борьбу как общее дело всего высшего командования, вполне солидаризировались поэтому с генералом Корниловым, и ту моральную поддержку, которую они ему оказали после внезапного устранения от командования и которая привела и их самих к аресту, считали делом совести и чести. Всякую конспирацию с Корниловым против Временного] правительства они отрицали начисто, что же касается событий местного значения, то они излагались ими так. Они были открытыми принципиальными противниками как комитетов, так и комиссаров. Это не могло практически не отразиться на их отношениях и к настоящим комиссарам фронта, развивавшим весьма энергичную деятельность. Деятельность эту, несмотря на наличие среди комиссаров и людей вполне порядочных (я забыл, кого они тогда при этом называли), они считали вредной и почти весь гарнизон, под влиянием их деятельности, разложившимся. С целью обеспечения Штабу возможности опираться в месте своего расположения на прочную часть в Бердичев была вызвана (кажется) школа прапорщиков из Житомира, а несколько офицеров — из команд, подчиненных коменданту Штаба, были отстранены от должностей. По времени это совпало с днями корниловского «мятежа» и дало провод затем, в связи с выражением генерала Деникина по телеграфу открытого осуждения правительства, для местной революционной власти" сначала поставить под контроль связь Бердичева со Ставкой по прямому проводу, а потом и обвинить главнокомандование фронта в подготовке пере-воро-та в Бердичеве. Очевидно, опираясь на эту школу прапорщиков. Во всем этом важным для нас было, во-первых, то, что никакого самостоятельного, законного преступления в Бердичеве генералов, оправдывавшего бы предание их местному суду, не существует, и, во-вторых, ничего нового, относящегося к инкриминируемому правительством генералу Корнилову преступлению, они не показали.
Чтобы окончательно удостовериться в отсутствии самостоятельного выступления, учиненного арестованными генералами в Бердичеве, мы отправились в военно-судную часть фронта, где осмотрели дознания, произведенные в связи с событиями бог весть какими властями. Дознания эти представляли собой необычайно убогий материал как по внешнему виду, так, еще более, по содержанию. Так, я помню, известное место в них занимало устранение от должности какого-то ротмистра или есаула, бывшего оком революции в какой-то команде Штаба, устранение, которое открывало преступным генералам дорогу к осуществлению их контрреволюционных целей. Даже допустив полную достоверность такого рода версии и забыв совершенно о бесспорном праве главного командования отстранять от должности лиц повыше ротмистра чином, усмотреть в данном
Слово «стадиях» вписано над строкой. Далее зачеркнуто: «повод».
378
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
эпизоде основание для предания военно-революционному суду всего высшего командования фронта можно было лишь в связи с общим мятежом командования против правительства. Несомненно, именно в этой связи дознание как возникло, так и производилось. И если теперь замечались попытки эпизод с ротмистром истолковать в другом смысле, то без всяких шансов выдержать какую бы то ни было критику. В остальных частях дознание представляло и еще меньшую ценность. И если, тем не менее, с таким багажом обвинения генерал Батог был готов пойти по пути1 самостоятельного процесса, то это могло лишь служить иллюстрацией для суждения о том давлении, под влиянием которого он на этот шаг решился. Так мы это и расценили и больше уже к этому вопросу не возвращались. Направились мы в Петроград в тот же день. Ехали в настроении подавленном, почти без всякой надежды на наш успех в Смольном — твердыне революции, не хранительнице права. Шабловский говорил, что совет Юго-Западного фронта спихнул с себя окончательное решение на Смольный в абсолютной уверенности, что последним будет делу дано направление в угодном фронту смысле. В том же поезде ехали" и два делегата Совета. Я помню почему-то только одного из них: молодого военного чиновника из интеллигентов. Он в пути заходил в наш вагон поболтать, и мы с ним довольно хорошо познакомились. К большому нашему удивлению и живейшей радости, наш будущий оппонент в Смольном оказался очень симпатичным человеком и лично относился к делу совершенно так же, как и мы. Он с большим сочувствием относился к генералу Деникину, прекрасно понимал, какое безнадежное положение создалось для всего фронта в результате решения правительства обезглавить всю армию, и на будущее как армии, так и страны смотрел с величайшим пессимизмом.
От него же мы узнали, что все постановления Бердичевского Совета о немедленном суде в Бердичеве над генералами Деникиным и другими выносились по настоянию комиссара Иорданского, причем виновность генерала Деникина и других всегда и неизменно изображалась в намерении совместно с Корниловым осуществить тот самый мятеж, о котором объявило правительство, и ни в чем другом.
Приехав в Петроград, в Смольный мы отправились на следующий день. От Комиссии пошел туда Шабловский и я. Как ни волновались мы за судьбу наших обвиняемых, визит в цитадель революции интересовал нас сам по себе в высшей степени. Никаких затруднений при входе в Смольный мы не встретили, а уже затем по бесконечным широким коридорам его ходили совершенно свободно. Нас никто не спрашивал, кто мы и зачем мы там, напротив, спрашивать приходилось нам встречных, чтобы добраться до нужного помещения. Вопреки моему представлению, Смольный не оказался перенаселенным народом: в коридорах встречались лишь одинокие люди; войдя в две-три комнаты (очевидно, бывшие классы), мы и там видели лишь по два-три человека, сидевших за работой. Наконец мы добрались до помещения, где по всем признакам уже знали о предстоявшем нашем приходе. Тут нас попросили немного подождать и сказали, что сейчас соберут комиссию. По правде сказать, я воображал, что выступать нам придется в пленуме Совета, и, узнав, что это будет всего лишь комиссия, счел это, неизвестно почему, за добрый знак. Постепенно в комнату стали входить какие-то люди в защитных рубашках и френчах: солдаты, чиновники, просто какие-то милостивые государи. Среди них одного я сейчас же узнал. Это был Бинасик, который был членом-делегатом от Совета
Слова «по пути» вписаны над строкой. Слово «ехали» вписано над строкой.
ЧАСТЬ II. СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ    379
1 Протокол заседания Бюро Военного отдела ВЦИК от 13 сентября 1917 г. см.: ГА РФ. Ф.6978. On. 1. Д.546. Л. 106-107 об. (См. документ №29-т. 1).
(по-моему, крестьянских депутатов) в комиссии о восстании большевиков 3-5 июля и с которым я в этой комиссии пару раз беседовал. Я тотчас же подошел к нему и как старому знакомому вкратце рассказал о нашей борьбе с Иорданским по вопросу, ясному как день, но вследствие упрямства Иорданского вынудившего нас дойти до высшей инстанции — ЦИК Совета с. и р. д.
Когда в комнате собралось человек 12, я, к величайшему моему изумлению, увидел, что Бинасик стал приглашать всех занять места и открыл заседание комиссии в качестве ее председателя. Сидели мы за длинным столом, причем мы с Шабловский занимали места против председателя за короткой стороной стола, за длинными же сторонами сидели члены комиссии и приехавшие с нами делегаты Юго-Западного фронта. Рядом, слева от меня сидел какой-то рыжий лохматый человек с очень сердитым лицом. Открыв заседание1 и в кратких словах сказав, в чем дело, Бинасик предложил слово сначала делегату совета Юго-Западного фронта, причем наш знакомый чиновник очень лояльно сказал, что между нами, комиссией, и комиссаром фронта возникло разногласие о подсудности дела. Разногласие это, внесенное на рассмотрение Совета фронта, последним, ввиду особо важного значения, было решено представить на разрешение ЦИК Совета. Я совсем не помню, говорил ли вообще и если говорил, то что именно, другой делегат, но я определенно помню, что в этой стадии не было ничего сказано ни о возбуждении всего фронта, ни о невозможности удержать его от эксцессов в случае отложения дела или перенесения его в другое место, то есть отсутствовал тот главный аргумент, которым манипулировал Иорданский в Ставке перед лицом Комиссии. Следующим говорил Шабловский. Говорил он очень обстоятельно, желая быть доступным каждому, очень умно и благородно. Но говорил он слишком долго, явно утомив одних и раздражив других, кто заранее был против применения права к данному делу. К числу последних принадлежал мой рыжий сосед с левой стороны, который, по мере того как речь затягивалась, приходил все в большее возбуждение и был единственным членом комиссии, вставлявшим в речь Шабловского свои желчные замечания. Другую ошибку сделал Шабловский, изложив — вполне добросовестно — ссылку Иорданского на настроение фронта. Хотя он и постарался дискредитировать ее и сделал это очень искусно, аргумент этот все-таки остался в дальнейших прениях и противники наши постарались это использовать против нас. Вполне естественно, что в глазах Совета авторитет комиссара по данному вопросу был выше аргументов Шабловского, и поэтому упоминание об этом обстоятельстве вообще я считал ошибкой со стороны Шабловского. К концу речи Шабловского замечания рыжего соседа стали настолько энергичными, что речь была просто смазана. После Шабловского говорил рыжий. Несомненно человек умный, он поразил меня упрямым нежеланием оставаться в области права и той озлобленностью, с которой он из области права переходил в область политики путем чистейшей демагогии. Это был типичный углубитель революции, это был тот тип, из каких, я представлял себе, состоит всякий Совет с. и р. д., а уже ЦИК — в особенности. С первых же слов рыжего я считал наше дело проигранным. Однако постепенно я стал замечать, что озлобленность оратора против генералов, его кровожадность в отношении «врагов народа» и т.п. не находит полного отклика в слушателях. Слушатели эти не только непроницаемо молчали, но кое-кто из них даже вставлял в речь замечания, например, в форме вопроса, свидетельствовавшие о несочувствии оратору. Конец речи
380
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ I
рыжего был так же смят, как и речь Шабловекого. Стали появляться замечания, возражения, контр-возражения... Высказались еще человека два в пользу отдельного суда в Бердичеве, еще раз кратко говорил Шабловский.
Я уже утратил ощущение того, в каком направлении выскажется комиссия, когда Бинасик, в наступившем затишье, спросил меня, не имею ли я намерения высказаться. Возможность эту я предвидел заранее, хотя никакого плана <речи не приготовили, так как я всегда предпочитал на темы, мне хорошо известные, говорить без заранее составленного плана, который в прениях обычно только связывает. Во время речей других меня беспокоил только один вопрос в связи с возможным моим выступлением: каким обращением начать речь. Мне казалось в данном обществе обязательным употребить слово «товарищи», но с первого дня революции я еще ни к кому не обратился с этим словом и считал, что с февраля 1917 года оно стало самым фальшивым словом в русском языке. Никакое другое обращение не казалось мне вполне безопасным, а я не хотел неудачным обращением навлечь на себя подозрения в контрреволюционности и, таким образом, повредить интересам наших обвиняемых, а в данный момент — подзащитных. Однако, когда пришла пора говорить, я все-таки не сумел побороть в себе отвращения к слову «товарищ», и начал речь словами: «Господа члены Совета с. и р. депутатов». В речи своей я, не желая еще раз возвращаться к тем же самым аргументам, сказал, что имя Смольного, равно как и все то, что в нем делается, войдет в историю, которая одна только в состоянии высказаться о величии эпохи, людей и их дел. Я просил «господ членов Совета», памятуя об этом и в данном случае, в интересах славы Смольного на вечные времена вынести решение, способное служить величию Смольного. Достигнуть этого они могут лишь в том случае, если их решение будет покоиться на вечных основах права и справедливости. О том, каким это решение должно быть после речей всех ораторов, сомнений быть не может. Вопрос был поставлен на голосование Бинасиком, и большинством (соотношения голосов не помню) голосов было решено как дело о группе генералов бердичевского фронта, так и самих генералов передать в распоряжение Комиссии. Прощаясь с нами, Бинасик сказал, что все соответствующие распоряжения Юго-Западному фронту будут даны непосредственно из Смольного. В последнюю минуту я спросил Бинаси-ка, кто тот рыжий, что сидел рядом со мной. Он ответил: «Как, вы разве не знаете? Это Войтинский»11. Уходя с Шабловский из Смольного, мы не могли придти в себя от радости. По дороге мы рассуждали: неизвестные люди — члены комиссии Совета — несомненные представители и революции и демократии, ведь кто-то и как-то их выбирал, и выбирал во время революции, нашли в себе ума, совести и мужества вынести единственное справедливое решение, хотя и заведомо непопулярное. Как же могло случиться, что Керенский, тоже представитель и революции и демократии и притом представитель наиболее патентованный, не только уклонился от подобного решения, но явно добивался решения ему противоположного.
Выиграв тяжбу в Смольном с комиссаром Иорданским и отведя таким образом от бердичевской группы генералов угрозу смертной казни, мы хотели продолжать следствие, перенеся место допросов в Петроград. Как ни сильно было наше сочувствие обвиняемым, как ни велико было наше сомнение в наличии мятежа вообще, намерения замораживать следствие у нас не было, да и
I Текст, заключенный в угловые скобки, вписан над зачеркнутым: «у меня не было».
II Речь идет о B.C. Войтинском, члене ВЦИК 1-го созыва, помощнике комиссара Временного правительства при армиях Северного фронта.
ЧАСТЬ II, СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ     381
быть не могло, так как хотя1 с момента заседания в вагоне Керенского в Могилеве давление на нас с его11 стороны111 прекратилось, но мы чувствовали себя постоянно под надзором общественного мнения, которое продолжало бурно кипеть в связи с делом Корнилова. Намерение продолжать следствие именно в Петрограде определялось сознанием отсутствия положительных результатов следствия после работ в Могилеве и расчетом получить их там, где «мятеж» был «обнаружен», то есть в Петрограде.
Между тем от Керенского последовало нам распоряжение выехать в Новочеркасск264. Еще в самом начале Керенский в разговоре с Шабловским упомянул о том, что Корнилов во время Московского совещания имел встречу™ с Калединым и что вслед за тем на Дону произошли перемещения войск, которые Керенский как-то ставил в связь с мятежом Корнилова. Шабловский в свое время рассказал нам об этом, но мы попросту пропустили это мимо ушей, потому что о передвижении войск на Дону больше ни от кого ничего не слышали и не представляли себе, какая бы могла быть связь между движением корпуса генерала Крымова на Петроград и передвижением каких-то неведомых казачьих частей в пределах Войска Донского, если бы таковое даже в действительности имело место. После же того, как движение крымовского корпуса в объяснениях генерала Корнилова получило совершенно иное освещение, мы, можно сказать, о казаках просто забыли. Шабловский, как он говорил нам, пытался было возражать Керенскому и настаивать на необходимости сначала произвести работу в Петрограде, но Керенский, по неизвестным Шабловскому причинам, остался при своем требовании. Благодаря энергии Раупаха мы снова получили отдельный вагон, и притом тот же самый, и направились в Новочеркасск. В конце концов, быть против этой поездки нам не было основания, ибо мы отлично понимали, что выйти из того неловкого положения, в каком оказались все замешанные в это дело, может помочь только время, и с этой точки зрения поездка на Дон была нам на руку. И вместе с тем поездка для нас была в высшей степени неприятна. В самом деле, о чем мы могли спрашивать генерала Каледина, когда у нас не было ровно никаких данных ни для обвинения генерала Корнилова, ни самого Каледина265.
Между тем о нашей поездке печатали газеты и заранее бросали тень на высшую казачью власть. Ругая в связи с этим в дороге Керенского, мы не находили иного объяснения его желанию выпроводить нас из Петрограда, кроме того же расчета на благотворное влияние времени, как это думали и мы. Колоколов в этой поездке на Дон не участвовал по причинам семейного характера.
В Новочеркасске мы не сразу были приняты Калединым, а лишь на следующий день. Объяснялось ли это наличием действительных причин, препятствовавших атаману принять сразу же столь «высокую» Комиссию, или при этом имелось в виду показать, что в новой обстановке для атамана Войска Донского никакая Комиссия из Петрограда недостаточно высока, — неизвестно. Обсуждали мы оба предположения, но ни к какому решению не пришли. После же приема нас генералом Калединым второе предположение можно было бы, по-моему, просто отбросить, потому что при приеме нас генерал Каледин держался так естественно и просто, что приписать ему какую бы то ни было игру было бы большой несправедливостью в отношении его.
I Слово «хотя» впечатано над строкой.
II Слово «его» вписано над строкой.
III Далее зачеркнуто: «Керенского».
17 Слово «встречу» вписано над зачеркнутым: «совещание».
382